Схватка

— Да так что-то! — пробормотал Бекайдар.

— Ах, и ты тоже что-то! Здорово выходит, — засмеялся Жариков.

Помолчали.

— Молодой олень это что? Из Пушкина? — спросил вдруг Жариков.

— Из Пушкина, Афанасий Семенович.

— Из него, из него! — серьезно подтвердил Жариков. — У нас в армейском клубе ставила самодеятельность «Скупого рыцаря» — вот это оттуда. Очень хорошо играли пограничники. Декорации, костюмы, музыка! Ну! Вот у вас такого не посмотришь: только танцы да доклады. Что и сейчас идет небось какой-нибудь доклад?

— Даже целая беседа, — улыбнулся Бекайдар. — Приезжий поэт беседует о любви!

— О любви?!.. — Жариков так удивился, что даже повернулся к Бекайдару. — Что ж он вам такое может о любви сказать новое?

Бекайдар пожал плечами.

— Не знаю. Я ушел.

— Что ж не послушал? — усмехнулся Жариков. — А я-то думал, что это специально для вас, для тебя и Дамели такого беседчика прислали! Уж больно-то вы люди ненадежные и неустойчивые. А Дамели там?!

— Там! — усмехнулся Бекайдар. — Поэт ее двоюродный брат. Ничего, кажется, парень.

— Ну пусть тогда послушает, может, и поумнеет! — согласился Жариков. — Эх, брат, не беседы бы вам, а палку хорошую, или еще лучше: ремень красноармейский с пряжечкой! Разве у нас раньше так было, что невеста беседы о любви слушает, а жених ее по степи шатается, а?

— Да раньше и того, пожалуй, не было, чтоб невеста от жениха со свадьбы уходила, — горько усмехнулся Бекайдар.

— Не было! — горячо согласился Жариков. — А почему? Да кто б ее, такую красивую, отпустил? На это только один распрекрасный Бекайдар Ажимов способен! Только он, только он?

— А что ж я, по-вашему, должен был делать? — обиделся Бекайдар.

— Почему по-моему? Нет, почему только по-моему? — зарычал Жариков. — Бежать за ней ты был должен! Хватать ее! Тащить! Вот что ты должен был делать.

— Так что ж я феодал, что ли? — слабо усмехнулся Бекайдар и беспомощно развел руками.

— Что-то? — грозно нахмурился Жариков. — Фео-дал?! Дурак ты хороший, вот кто ты! Ты же ее любишь? Да?! Ты же с ней жить собираешься, так? Так какого же черта ты так от нее запросто отказываешься? Ушла — и ушла, и аллах с тобой, нальем, ребята, по новой за покой ее души? Кто ж так делает! Бекайдар Ажимов, да?

— Похоже что так! — грустно усмехнулся Бекайдар. Речь старика совершенно валила его с ног и не согласовалась ни с чем. В то же время он чувствовал в ней ту простоту и ясность, которой так не доставало ему во всей этой мути.

— Да ты не смейся, не смейся! — крикнул старик. — Тут и полсмеха нет! Ведь не она, выходит, а ты кругом, кругом виноват! Ну как же так? Раз ты ей даешь уйти со свадьбы неизвестно почему, неизвестно куда, неизвестно к кому, ничего тебе не объяснив, — значит, и без объяснений все понятно. Ведь так должны были понять люди! Я вот, например, только так и подумал, когда мне весь этот балет пересказали! Значит, знал парень, за что его так оконфузили, по делам, значит, вору и мука. Вот как я решил. Только потом, потом, после разговора с Дауке, я уже кое-что понял. А она ведь, наверно, до сих пор так и думает.

— Нет, — ответил Бекайдар, — сейчас она уже так не думает.

— Ну, слава тебе богу, хоть сейчас так не думает, — сердито усмехнулся Жариков, — значит, все-таки поговорили.

— Да.

— И выяснилось все до конца.

— Нет.

— Как нет?

— До конца — нет!

— Вот, черт возьми, народили мы деток! — вздохнул Жариков. — Прямо у них во рту языки-то, как чугунные! Вон как у того Царь-колокола в Кремле! Слово сказать боятся! Что ж ты молчишь, а? Ну почему твой отец тогда смолчал — я понимаю. Ему больше ничего и делать не оставалось, как отмалчиваться, но ты-то...

— Только не надо про отца, — попросил Бекайдар. — Очень, очень вас прошу, не надо!

С минуту оба промолчали.

— Курить будешь? — спросил Жариков.

— Буду! — ответил Бекайдар, и некоторое время они молча сидели и курили.

— Человек может и должен отвечать только за себя, — вдруг изрек Жариков. — Вот! За себя! Не за свата-брата, а за самого себя.

— А как же тогда: «Скажи мне кто твои друзья, а я скажу кто ты?»

— Не городи, тут это ни при чем. Отца, например, себе не выбирают! Значит, сын за него не отвечает. Ну, а если твой друг пакостит, а ты его скрываешь или, не дай бог, еще пользуешься чем-нибудь от этих пакостей, то тогда — да, его грехи твои грехи, а ты за них отвечаешь так же, как за собственные. Вот на этой ответственности и стоит все, мой дорогой: и ты с Дамели, и мы с тобой, и наше государство, и все прочее. Каждый отвечает сам за себя. И если в мире еще много пакостного, то это потому что ответственности у нас маловато! Вот когда родится у тебя сын, ему жить будет много легче, потому что ответственность за себя у людей возрастет. Неизмеримо возрастет, понял? А вы все действовали без всякой ответственности! Каждый думал только о себе и все решал сам по себе! Эгоисты были вы, мои друзья, — вот что! А значит, и трусы.

— Даже трусы? — удивился Бекайдар.

— А как же? — тоже очень удивился Жариков. — А разве ты видел когда-нибудь храброго эгоиста? Он потому и трус, что эгоист. Я, конечно, не про отпетых говорю. Тут уж другое, а вот про таких обывателей, какими вы себя, друзья дорогие, тогда показали, разве непонятно?

— Понятно, — усмехнулся Бекайдар, — спасибо за урок.

— Ну вот! — успокоенно и даже как-то смущенно сказал Жариков и опять полез в карман за трубкой.

— Нет, в самом деле спасибо! Вы многое мне пояснили! Может быть, я еще не полностью, так сказать, все понял, но когда-нибудь я и все пойму!

Жариков выбил трубку и встал.

— Пойдем, — сказал он, — наверно, там уж кончают! Отца давно не видел?

— С полмесяца.

— Так, так! Ну пошли, пошли! А то мне завтра рано вставать, опять с этим отчетом, будь он неладен...

— Так, может быть, я чем-нибудь могу вам помочь? — спросил Бекайдар, хотя понимал, что Жариков никого к этому отчету не допускает.

— Да тут уж сам себе помоги! — усмехнулся Жариков. Что, Дамели-то еще там? Ну пойдем, пойдем! Только ты сейчас не убегай? Есть у тебя эта плохая манера! Сейчас был — сейчас нет! Под ногами, конечно, не вертись, но и далеко не отходи, слышишь!

И только они вышли к площадке, как увидели Дамели. Она шла к ним навстречу.

— Ну вот, — сказал Жариков успокоенно. — Ну вот!

...Свадьбу решили сыграть в Октябрьские праздники.

А между тем в Саяте шел снег, дули холодные ветры, а по утрам выпадал иней. Кончилась неприветливая степная осень и начиналась зима. Полевые работы прекратились, началась камеральная обработка. Только один Еламан не сидел у себя в бараке, он был постоянно в разъездах, поисках, хлопотах, командировках. Заготовлял продукты, проверял наличность инвентаря, придирчиво осматривал экспедиционные машины. Мелкий ремонт производили на месте, в механических мастерских, для капитального ремонта отправляли в Алма-Ату. Все это тоже требовало времени. Вот в это время и нагрянула ревизионная комиссия. Председателем ее был академик, членами две женщины — одна работница ЦК, другая преподавательница геологического института, представитель Комитета народного контроля. Пока его товарищи знакомились с делами экспедиции, он бродил по поселку, заходил в бараки, палатки и разговаривал с людьми. Никогда ничего не записывал, но все держал в памяти. В первый же день приезда он заинтересовался Еламаном, вызвал его в контору и два часа говорил с ним наедине. О чем — так никто никогда и не узнал, но Еламан вышел из конторы присмиревший. И люди заметили: нет уже у заведующего хозяйством ни прежней хватки, ни прежнего зычного голоса.

А через неделю однажды утром академик пришел к Ажимову и сказал, что хочет осмотреть места работ, особенно ту долину, где были пробурены последние шурфы. С ним вместе были — остались ждать на улице — Даурен и Жариков.

Поехали сейчас же, с места в карьер, потому что Жариков и машину уже подогнал.

И вот эту последнюю свою поездку Ажимов опять вспоминал, как бред, навязчивый и неизвестно откуда на него нахлынувший, — уж слишком у него были напряжены нервы.

Трудно выдумать что-нибудь более мрачное, проклятое и вместе величественное, чем эта каменистая пустыня. Она была как бы другой планетой. Здесь все было особое. Голые, отшлифованные ветром до блеска прямые красные скалы, покрытые желтыми и зелеными пятнами лишайников. Круглые глыбы и пирамиды величиною с дом, крутые обрывы и склоны, камни, накренившиеся над пропастью и готовые вот-вот рухнуть. Ни дерева, ни кусточка, ни травинки. Заходило солнце, тоже большое и красное, и окрашивало все в зловещие беспощадные тона заката. На земле лежали большие, резкие, черные тени.