Сибирь в сердце японца
Шрифт:
Позже переводчик Ногути сказал мне, что я говорил все правильно, но напрасно сказал в конце о своей неопытности — это было воспринято как признание своей некомпетентности.
Как стало потом известно, такая же беседа состоялась с самим начальником лагеря и с командиром японского батальона. Говорили, якобы начальник лагеря назвал это происшествие результатом систематического саботажа японского командира батальона и их военврача. Как будто он не знал, что при скудном питании многие солдаты, пытаясь подавить чувство постоянного голода, добавляли в котелок с супом снег.
Через несколько дней меня и командира батальона вызвали к дежурному офицеру, следом принесли наши личные вещи и передали нас конвою. Мы не могли понять в чем дело. Нам не объяснили, за что нас арестовали. Некоторые военнопленные говорили нам, что в этой стране такие законы. «За что?» —
* * *
Официального ответа на вопрос о причине моего перемещения в штрафной батальон я так и не дождался. Пытаясь это выяснить у конвоиров и офицеров, я слышал всегда одно и то же: сами знаете «за что». Мы с командиром японского батальона капитаном Иван считали, что ничем не заслужили наказания. Нам даже не объяснили, где находится этот отдельный лагерь № 117. Содержащиеся в нем заключенные и военнопленные использовались на строительстве железной дороги, прокладка которой началась еще до войны. Во время войны уложенные рельсы сняли, строительство было вновь начато уже в мирное время. По этой ветке полагалось перевозить сырье. Работать здесь было тяжело. Одно место в лагере № 117 было ограждено четырьмя рядами колючей проволоки. По углам там стояли вышки с часовыми, внизу находились собаки. На огражденной территории было два деревянных барака с зарешеченными окнами. На ночь ворота на этой части лагеря закрывались. И если кому-то нужно было оправиться, то он это делал между бараками и колючей проволокой. Повсюду на стенах бараков были бесчисленные следы от раздавленных клопов. Внутри стоял какой-то особый запах человеческой крови, пота и грязных тел. Спали на двухъярусных нарах валетом. Когда узники ложились спать, то из всех щелей начинали выползать клопы. Сонные люди машинально били себя по лицу и телу.
На строительстве железной дороги.
Все тяжелые работы велись днем. Но иногда, если, например, привозили срочный груз и его нужно было разгрузить, заставляли работать и ночью. В этом штрафном батальоне не делали различий между рядовым и офицером. Приходилось носить 80-килограммовые мешки с крупой или шпалы. Здесь я впервые узнал, как скрипит позвоночник. После взрывных работ мы возили на тачках землю и камни. Через два-три месяца я совсем ослаб и мне стало тяжело таскать даже лом. Я мог поднимать лишь мелкие камни. Получая свой паек хлеба, мне казалось, будто его меньше, чем у других японцев.
Первый поезд.
Полгода такой жизни сильно поколебали мою веру в возможность выжить. Но помог случай. Врач из лагеря № 117 был переведен в другое место, и на его место взяли меня. Я стал работать с военврачом капитаном Оомура. После тяжелого физического труда я долго не мог привыкнуть к работе врача. Только примерно через полгода я пришел в себя. Начальник лагеря сказал, что с меня сняли наказание и из штрафного батальона я буду переведен в обычный лагерь.
В то время отправляли домой первые группы военнопленных, в том числе и содержащихся в лагере № 117. В список освобождаемых попал и командир батальона капитан Иван, с которым я отбывал наказание в штрафном батальоне. И мне так хотелось уехать вместе с ним на родину. Я пошел к советскому офицеру, который занимался вопросами репатриации пленных, и попросил его включить меня в список отъезжающих. Но он спросил меня: «А кто же останется в санчасти?» Я ответил, что там есть еще один военврач, молодой, здоровый. В ту ночь я не мог заснуть, меня мучили сомнения: как врач я обязан был остаться с больными в этом специальном лагере № 117. Я христианин, и не мог изменить своим больным и коллегам. На следующее утро я подошел к тому же офицеру и сказал о своем решении остаться. Офицер, очень удивившись, сообщил, что
уже включил меня в этот список репатриантов. Но я не хотел менять своей позиции и тем самым вернул себе прежнее моральное состояние.Я помню, как с наступлением осени к нам пришел первый поезд и как мы его встречали. Работа, которую нам приходилось выполнять, была настолько тяжелой, что нам следовало бы ненавидеть и эту дорогу и поезд, но, увидев поезд, мы испытали совсем противоположное чувство. Гудок паровоза воскресил в нас воспоминания о детстве. Обдавая всех паром и дымом, мимо нас прошел поезд. Из него звучал гимн. Военнопленные кричали «бандзай» (ура). Это был результат нашего, хотя и принудительного, труда, в котором был смысл. Один из нас сказал, что после возвращения домой хотел бы снова приехать сюда, чтобы увидеть все еще раз. Эти слова очень точно отражали охватившие нас в тот момент чувства.
* * *
Я помню, это было зимой 1948 года. В местности, где работали японские военнопленные, проживало много людей, сосланных сюда на поселение. Одни из них прибыли, отбыв срок наказания за то, что оказались в плену у немцев, другие были высланы из мест, которые в войну были временно оккупированны. Многие из них, как мне кажется, сочувствовали нам и старались чем-нибудь помочь, например, давали хлеб, табак. Благожелательно относилась к нам и жена начальника железнодорожной станции. Такие люди в случаях грубого обращения с японскими военнопленными обычно говорили конвоирам: «А что они плохого сделали?!».
Как я уже упоминал, дом начальника станции от всех других отличался тем, что в нем не было портретов Ленина и Сталина. С женой начальника станции мы встретились вновь в день, когда я вез больных военнопленных в госпиталь, расположенный в 40 километрах от нашего лагеря. Она рассказала мне, что едет на запад (кажется на Украину) лечиться от туберкулеза. Моя знакомая ехала в том же поезде, что и я со своими подопечными, но в пассажирском вагоне (в то время обычно к грузовому составу прицепляли один пассажирский вагон). Стоя в коридоре пассажирского вагона, мы поговорили с ней примерно час. Я плохо знал русский язык, но понял, что она, узнав о моем неожиданном исчезновении, пыталась вызволить меня из штрафного батальона и вообще хотела встретиться вновь. Она несколько раз повторяла: «Простите, что у нас такая страна». И я навсегда запомнил эти слова. Прощаясь, эта добрая женщина открыла сумочку, достала оттуда все свои деньги и сунула их в мой карман. Мы не могли больше говорить и крепко обнялись. Сойдя с поезда, я не мог даже помахать ей рукой. Паровоз прогудел и исчез с нею в сумерках. У меня это была единственная такая встреча в стране, где даже нельзя было свободно ездить.
Перед отъездом на родину нам выдали деньги — жалкие гроши, которые должны были свидетельствовать, что нам вроде бы платили и деньги, и я сразу вспомнил о тех нескольких рублях, подаренных мне простой русской женщиной. Этого мне не забыть никогда.
Глава третья
Нас сблизила наука
Семнадцатого апреля 1950 года живым и здоровым я вернулся на родину и уже на следующий год снова поступил на третий курс университета Дёчи по специальности немецкая литература. В годы учебы, чтобы обеспечить себя, мне пришлось еще и работать. После окончания университета было решено, что я буду работать в издательстве «Хэйбонся», ставшим для меня подлинной школой: здесь я не только редактировал, но и занимался административно-хозяйственными делами, распространял книги. Участвовал я и в работе профсоюзов. При этом я постоянно занимался самообразованием. Еще в Сибири я поклялся себе: если вернусь на родину, обязательно займусь историей политической мысли дореволюционной России. Кроме того, у меня было намерение заняться изучением политических течений в российской революции.
В то время все советские исследователи русской политической мысли придерживались одинаковых взглядов и их выводы не отличались разнообразием. Мне же казалось, что эти выкладки нуждаются в переосмыслении с иных идеологических позиций. Реализовать свое стремление было непросто. Доступные мне материалы, в весьма ограниченном объеме, отражали лишь отчасти историю политических взглядов русских мыслителей. Источники, которые попадали в Японию, были подобраны советскими исследователями в соответствии с их видением проблемы. Все это, конечно, не способствовало моим занятиям.