Сила, слабость и неразумие

Разъ пришла къ Татьян Даниловн баба за лкарствомъ. Руку она зашибла, думала, что пройдетъ; работать стала, потому что не приходится же, въ самомъ дл, какой-нибудь баб съ рукой няньчиться, а рука какъ на грхъ начала пухнуть. Баба постнымъ масломъ ее потерла — рука все больше пухнетъ; попробовала баба къ ней тертой моркови приложить — еще хуже, глядитъ — рана сдлалась. Пришлось идти съ барын-благодтельниц.

— Посмотрите, что у нея такъ, — сказала барыня невстк, когда пришла больная.

Невстка вышла къ баб въ переднюю.

— Что у тебя?

— Рука, матушка, рука.

— Что же съ ней такое случилось?

— Охъ, ужъ и не знаю, кормилица. Зашибла.

— Покажи.

Извстно, баба глупая, безчувственная, размотала она грязныя тряпицы и показываетъ руку: словно это и не ея рука, а такъ какое-нибудь полно.

— Вонъ смотри. Ишь! какъ ее разнесло!

— Господи! — воскликнула Ольга Васильевна, взглянувъ на руку, и залилась слезами, закрывъ лицо рукою.

Баба поглядла-поглядла и на нее, и на свою руку, и спросила, вздыхая:

— Что длать-то съ ней велишь?

— Ахъ, несчастная, несчастная!.. Я смотрть не могу…

— Ничаво, значитъ пройдетъ? — спросила баба, поглядывая на руку.

— Не знаю… Нтъ… Но я не могу, никакъ не могу…

— Охъ, ужъ ты полчи. Работа стоитъ, вишь время-то какое…

— Ну, что у нея? — спросила барыня, возвращаясь въ переднюю.

— Ужасно, ужасно! я видть этого не могу. У нея рана.

— Ну, такъ что же, что рана? Обмыли вы ее?

— Нтъ.

— Такъ что же вы тутъ стояли съ нею полчаса? Э, да вы, кажется, расплакались! — замтила барыня, взглянувъ на лицо невстки. — О чемъ это?

— Да это просто ужасно… Страдалица!..

— Страдалица! — усмхнулась барыня. — Легче ей, что ли, стало отъ вашихъ причитаній? Уйдите ужъ лучше въ комнату, а то смотрть на васъ тошно. Тутъ помощь нужна, а вы хнычете. Вы не ее жалете, а просто брезгаете бднымъ человкомъ, своей блажи потакаете. Подите! Покажи руку, — обратилась барыня къ баб и начала обмывать рану; баба только вздыхала, поглядывая на руку.

Перевязала барыня руку.

— Ну, ступай теперь. Перемняй примочку, а какъ вся выйдетъ, приди опять.

— Теперь полегчаетъ?

— Разумется, полегчаетъ. Ты тамъ разной дрянью со пачкала, оттого и распухла.

— То-то. Спасибо. А то вонъ молодуха-то твоя говоритъ, что не полегчаетъ.

— Много она смыслитъ, полоумная, — разсмялась барыня.

— Ишь ты! Я и думаю: съ чего ей не полегчать? А вонъ она говоритъ: не полегчаетъ, — разсуждала баба, качая головой и выходя отъ барыни.

Другой разъ стала невстка лкарства отпускать — банки перепутала.

— Что это вы, ужъ лучше бы не брались за дло. Шили бы свои воротнички. Вы отравите людей-то. Вотъ то-то и есть, что Богу вы худо молитесь, такъ и о людяхъ не думаете. Вамъ ничего отравить ближняго.

— Я, ей-Богу, не хотла дурного сдлать, — заплакала Ольга Васильевна.

— Не хотли, а сдлали. Это одно и то же. А все оттого, что вы себя только любите, а о людяхъ не научились заботиться. Вамъ жизнь ближняго ничего не значитъ. А еще рюмите цлыми днями, точно и Богъ-всть какое нжное сердце имете.

Видитъ сана невстка, что она такая неумлая, незаботливая.

— Простите, говоритъ, — меня, я такая глупая, слабая.

— Что прощенье? Изъ него не шубу шить. Этакъ вы убьете человка, да прощенья попросите и подумаете, что вы правы? А мы дла добрыя длайте! Съ меня примръ берите. Я всю жизнь работаю, я васъ кормлю, внука держу. Ваши родители, небось, не взяли васъ.

— Они бдны…

— Бдны! Что вы нищаетесь! Разв можетъ здоровый человкъ быть бднымъ? Чай, руки-то у него есть? Каждый на хлбъ достанетъ. Лнивые — вотъ отчего и бдные! Этакъ всякому бы нужно было имніе имть, наслдство получить, чтобы съ голоду не умереть. Тогда вс бы господами были, а кто же работать-то сталъ бы тогда? Ну, вы мн скажите, Ольга Васильевна, кто бы тогда работалъ?

Послушаетъ невстка умныхъ рчей и опять ночью плачетъ надъ сыномъ, убивается, что у нея силы нтъ, что она слабая, что сильный не понимаетъ слабаго, а сынъ опять тихо проснется и натянетъ на себя одяльце… Шли годы. Росъ мальчикъ. Страдный, чудной онъ былъ такой. Мать любитъ, ласкаетъ ее безъ бабки, а при бабк не подойдетъ къ ней. Скажутъ ему: погуляй въ саду, — онъ погуляетъ. Не бжитъ на траву, а по дорожкамъ гуляетъ. Увидитъ цвтокъ, — понюхаетъ, а не сорветъ цвтка. Запоетъ птица, — онъ остановятся и съ мста не сойдетъ, пока, птица не перестанетъ нтъ. Ползетъ по дорог букашка, — онъ ее обойдетъ, раздавить боится. По часамъ сидитъ онъ въ темномъ саду надъ прудомъ, глядитъ, какъ ива купаетъ втви въ вод, какъ дрожатъ ея листья отъ втра, какъ изъ пруда какія-нибудь, букашки выскакиваютъ на поверхностъ воды. Придетъ мать его въ комнату вести, а онъ говорить ей таинственнымъ шопотомъ:

— Тише, тише, тише!

Махаетъ онъ при этомъ едва замтно руками.

— Что такое? — спрашиваетъ матъ.

— Вонъ он разговариваютъ!

— Кто он?

— Ивы.

— Полно дружокъ, — скажетъ мать:- ива не уметъ говоритъ. Говорятъ только тотъ, кто думать уметъ.

— И она думаетъ.

— Нтъ.

— Кто теб сказалъ?

— Я сама это знаю.

— Ха, ха, ха, — смется онъ глупымъ смхомъ. — Ничего ты не знаешь. Ива живая, ива воду любитъ, на ив листья растутъ, а ты говоришь, что она не думаетъ!

— Это не она сама по себ, это ей Богъ веллъ тутъ расти, — затрудняется мать объяснить глупому сыну его заблужденіе.

— И людямъ Богъ веллъ на земл жить, а люди говорятъ, — задумчиво говоритъ сынъ, качая головой. — Ничего ты не знаешь!

Начали его учить; дьяконъ ходитъ къ нему. Учится онъ, уроки знаетъ отъ доски до доски; спросятъ его: что ты училъ сегодня? — онъ начнетъ говорить урокъ сначала.

— Да ты скажи, о чемъ это ты училъ? — спросятъ его.

— Не знаю, — отвчаетъ онъ.

— Да ты же сейчасъ отвчалъ урокъ?

— Отвчалъ.

— Ну, о чемъ же ты говорилъ?

— Объ урок.

Такъ, бывало, и махнуть рукою. Упрямство это, должно-быть, было. Вотъ тоже и память у него была странная: прочтутъ ему длинную-предлинную исторію — онъ ее всю разскажетъ, ничего не забудетъ, а велятъ имя какое-нибудь коротенькое запомнить — не запомнитъ. Много ему наказаніе за это упрямство доставалось. Совсмъ онъ глупый былъ и на человка не похожъ: худой, блдный, высокій, съ длинными волосами, съ темными большими глазами. Только и свтятся, бывало, они, когда кто-нибудь его матери обидное слово скажетъ. Смолчитъ онъ, а какъ мать останется съ нимъ одна, онъ и подойдетъ къ ней.

— Ты не плачь, мама, — говорить онъ. — Ко мн ночью приходитъ богиня, блая вся, блая съ темными волосами… Она цлуетъ меня и говоритъ мн: «не плачь и матери своей скажи, чтобы она не плакала. Я за вами смотрю, я за всми людьми смотрю!» говоритъ онъ это, и глаза блестятъ, какъ огонь блестятъ, точно онъ умный, точно онъ сильный.

— Это не богиня, — рыдаетъ мать:- а я прихожу къ теб.

— Неправда, неправда! — крикнетъ онъ, сверкая глазами. — Зачмъ ты ей не вришь? Она мн сама говорила. Слышишь — сама, сама говорила!