Сила, слабость и неразумие

Мать еще больше расплачется и уже не идетъ къ нему въ слдующую ночь, а онъ проснется поутру хмурымъ, еще больше противъ прежняго слабымъ и блднымъ и упрекаетъ мать за то, что она разсердила его богиню. Матери станетъ его жалко, и придетъ она къ нему снова ночью. Повеселетъ ребенокъ, и силъ у него прибавится, и уроки ему легче учить. Такъ-то росъ онъ до одиннадцати лтъ, высокій вытянулся, а разума не прибавилось. Часто не спала его мать ночей, мучась думою, что выйдетъ изъ ея неразумнаго сына. А иногда материнское сердце и обманываетъ ее: «Да какой же онъ неразумный? Разв онъ длаетъ вредъ кому-нибудь другому или себ? Онъ вонъ и комара жалетъ убить, когда тотъ надъ нимъ въ лтнюю пору носится. Разв онъ не такъ же, какъ другіе, пьетъ, стъ, играетъ и учится? Разв не больше въ немъ, чмъ въ другихъ, горячей любви? Слабъ онъ тломъ, отецъ по своей болзни падучею его наградилъ; но разв не могучій духъ свтится въ его глазахъ, когда онъ чутко замчаетъ, какъ обижаютъ его мать? И ты сама, умная, иногда не замтила бы обиды, если бы не увидала, что у сына искрятся и блестятъ гнвомъ черныя очи…» И обманетъ мать свое сердце и называетъ она сына своего умнымъ, а онъ говорить:

— Я не умный! умные злые; я глупый, глупый, слышишь ты, мана: я глупый!

И опять мать заплачетъ, и снова ей тяжко… Пришло время отдать его въ ученье. Отвезли ею въ большой городъ по близости отъ маленькаго городишка. Спрашивали его, что онъ знаетъ изъ разныхъ наукъ, — отвтилъ. И молитвы отвтилъ, и священную исторію разсказалъ, и задачи разныя ршилъ, и написалъ не хуже другихъ.

— О, это прилежный ребенокъ! — говорили учителя.

Приняли его. Сначала надъ нимъ смялись бойкіе мальчуганы, досталось на его долю и побоевъ не мало, но онъ ни словомъ не выдалъ, что ему больно, только еще блдне сдлался. Учителя его любили за прилежаніе и жалли, видя его неразуміе. Онъ сидлъ цлыми днями за книгами и, кажется, не жилъ, ожидая только одного: великихъ праздниковъ, когда настанетъ время отъзда домой. Каждый праздникъ мать замчала, что сынъ сколько ни учится, а умнй не становится. Почти не слышно было его рчей при бабк, онъ въ это время все книги читалъ; безъ бабки же у ногъ матери сядетъ и сказки ей разсказываетъ про далекіе края, либо говорить, какъ тамъ люди живутъ.

— Я поду и открою островъ, — говоритъ онъ:- и привезу тебя туда. Мы будемъ тамъ жить, и хорошо жить. Тамъ высокія-высокія деревья растутъ съ золотыми плодами, вьютъ на нихъ себ гнзда пестрыя птицы съ яркими перьями и качаются на втвяхъ обезьяны, няньча своихъ дтей, перебрасывая орхи. Ярко тамъ небо и еще ярче море, сладко оно шумитъ и холодны его волны. Далеко-далеко идутъ корабли съ людьми, и люди не будутъ знать, что на этомъ остров хорошо жить намъ съ тобою на вол.

— Другъ мой, полно мечтать! Это ты только воображаешь, этого не можетъ быть! — говоритъ мать.

— Не можетъ быть! Почему не можетъ быть?

— Такъ, — возражаетъ мать, не зная, какъ объяснитъ сыну правду. — Ты не найдешь такого острова, до него и дохать трудно, и жить вдвоемъ намъ нельзя, мы съ голоду умремъ.

— Ха, ха, ха, — звонкимъ и глупымъ смхомъ смется сынъ. — А ты и забыла про плоды-то на деревьяхъ, ихъ тамъ много, много.

— Нтъ, Паня, все-таки это невозможно.

— А что же возможно?

— То вотъ, что ты выйдешь изъ гимназіи, поступишь въ университетъ, гд много студентовъ, выучишься всмъ наукамъ и поступишь на службу.

— Не хочу, не хочу! — кричать сынъ, топая ногой. — Меня ругать будутъ на служб, не хочу, теб жить будетъ нечмъ, ты у бабки опять жить будешь.

— Зачмъ у нея? Я съ тобой жить буду.

— Неправда, неправда! Мы съ голоду умремъ, какъ ты съ папой умирала съ голоду!

— Ты будешь богатый, теб бабка отдастъ имніе.

— Не хочу, не хочу! Я хочу, чтобы бабка одна умерла, съ имніемъ умерла, чтобы никто никогда не жилъ у нея, не ходилъ къ ней, не писалъ къ ней, какъ ко мн въ гимназію не ходилъ бы никто, чтобы одна она была, какъ и я одинъ въ гимназіи.

— Ты не одинъ тамъ.

— Одинъ, одинъ, я одинъ!

— Тамъ и другія дти…

— Другія и есть другія, а я одинъ! Ты меня дразнишь? Пусть и бабка будетъ одна, пусть къ ней ходятъ чиновники, больные, приказчики, а она пусть все-таки будетъ одна. Понимаешь ты, пусть она будетъ одна! Чего же ты не понимаешь? — почти плача, воскликнулъ онъ.

— Другъ мой, я этого не могу понять.

— Охъ, ты, Господи! зачмъ же ты такая глупая! Пойми ты меня: я говорю, пусть къ ней вс ходятъ, весь міръ ходитъ, и пусть она будетъ все-таки одна! Ну, поняла ли ты меня?

— Поняла, поняла, Паня! — успокоиваетъ его мать, зная, что за приливомъ слишкомъ сильнаго волненія иногда у него слдовалъ припадокъ падучей болзни.

Глупый сынъ хлопаетъ въ ладоши и доволенъ понятливостью матери.

Не легко было матери слушать такія рчи отъ любимаго сына, а все-таки ей хотлось видть его каждый праздникъ, и какъ ни тяжела была ей жизнь въ дом свекрови, однако жила она, зная, что только въ этомъ дом можетъ она увидать сына, пробыть съ нимъ нсколько дней въ году. Не меньше Ольги Васильевны измучилась и Татьяна Даниловна, стараясь наставить на путь истинный внука. И лаской, и строгостью, всмъ пробовала она его образумить, слдила за каждымъ его шагомъ, стыдила при чужихъ людяхъ, но въ немъ даже стыда-то не было. Начнетъ она его стыдить, а онъ стоитъ, блдный, опустивъ и склонивъ на бокъ курчавую голову и засунувъ подъ жилетъ руку. Даже не краснетъ онъ и, когда кончитъ свои умныя рчи бабка, тихо выйдетъ изъ комнаты въ садъ, слушаетъ, какъ птицы поютъ, любуется, какъ около сада рчка катитъ свои свтлыя волны, или станетъ купаться, ловко проносясь по вод, точно его и не стыдили, точно въ комнат говорили про кого-то другого. Часто думала его мать, слушая выговоры свекрови: «Нтъ, не стану я больше здсь жить, переду въ тотъ городъ, гд сынъ учится, буду работать, буду его брать къ себ, не дозволю свекрови увозить его въ этотъ домъ. Можетъ-быть, онъ у меня и поумнетъ. Ему ласка нужна». И сладка была ей эта дума, а черезъ минуту она разсуждала: «Вотъ и я не умне своего сына, и я такая же глупая! Разв я могу наработать настолько, чтобы платить за него въ гимназію? Разв я могу не умереть съ голоду, если жить трудомъ? И чему меня учили, что я знаю, кто развилъ мои силы? Нтъ у меня силъ! Чмъ глупе мечты моего сына о жизни на пустомъ остров моихъ глупыхъ надеждъ?» Она хваталась за голову, проклинала свое воспитаніе, свои природныя силы, дворянское званіе, мшавшее идти въ горничныя, и въ одинъ изъ такихъ дней ршила: «А если я стану собой торговать?» и съ этою мыслью подошла къ зеркалу, но съ ужасомъ отскочила отъ него въ ту же минуту: ея лицо было сухо и желто, щеки ввалились, лобъ былъ покрытъ морщинистой кожей, вки у глазъ красны, волосы рдки… Она опустила руки и поникла головою, даже слезъ не нашлось у нея въ эту минуту… Потекла жизнь опять попрежнему, никто не зналъ и не думалъ о томъ, что за мысли огонькомъ вспыхнули, и какъ он потухли въ ея голов. Такъ-то иногда человкъ перестрадаетъ въ душ за минуту то, чего не перестрадалъ онъ въ годы, а люди, видвшіе его передъ этой минутой и увидавшіе посл, даже и не подумаютъ, что передъ ними стоитъ новый, другой человкъ, что за минуту у него были и надежды, и возможность мечтать, планы разные строить, а теперь не оставалось ничего, кром никому не нужной жизни, да такого безъисходнаго горя, что и до могилы не изжить его. Время шло своимъ чередомъ. Попробовала барыня испытать послднее средство образумить неразумнаго внука. Ршилась она не баловать его и не потакать его настойчивости!

— Покуда ты будешь дурить и прикидываться дуракомъ, я не возьму тебя домой, — сказала она ему, отпуская его осенью въ гимназію. — Такъ на свт жить, какъ ты живешь, не приходится. Пора и за умъ взяться.

Ухалъ внукъ. Дорогой цной покупалъ онъ свое прилежаніе. Что иной ребенокъ въ десять минутъ выучитъ, то Паня едва въ часъ запомнить и то если уши руками заткнетъ и глазъ отъ книги не отрываетъ, иначе каждая драка ребятишекъ въ комнат, каждый крикъ на улиц уносятъ за собою его мысли глупыя. Посл острастки стало ему еще трудне учиться. Съ самаго прізда въ гимназію началъ онъ задумываться о томъ, что его могутъ не взять домой на Рождество, и чмъ бы ума набраться, сдлаться на людей похожимъ, сталъ онъ тосковать прежде времени. Сядетъ Паня урокъ учить, а самъ горюетъ, мысли далеко вихремъ несутся, черныя картины рисуютъ передъ нимъ, — наука-то въ голову и не идетъ. Глядишь, — учитель придетъ, спроситъ Паню урокъ, — Паня не знаетъ ни слова, ничего не приготовилъ, учитель его бранитъ, попрекаетъ, что онъ и можетъ учиться, да не учится. Пришло время отпусковъ, барыня запросъ сдлала, поумнлъ ли ея внукъ. Пишутъ ей, что не поумнлъ онъ и, къ тому же, еще лниться началъ. Велла она его оставитъ на праздники въ гимназіи. Когда ему сказали объ этомъ, такъ онъ, словно листъ подъ осеннимъ втромъ, задрожалъ, такъ что не думали, что онъ и на ногахъ устоитъ. Разъхались дти по домамъ, опустли школьныя большія комнаты. Тихо въ нихъ, какъ въ могил, сдлалось, только солдатъ-дядька гд-нибудь всхрапываетъ, сидя на окн въ коридор, только водокачалка постукиваетъ, накачивая воду, да большіе стнные часы маятникомъ ровно выбиваютъ «такъ-такъ, тикъ-такъ», и кажется неразумному Пан, что они выговариваютъ: «Праздникъ близко! Праздникъ близко!» Настанетъ вечеръ, на двор вьюга шумитъ, въ трубахъ втеръ воетъ, тьма на всемъ лежитъ страшная, и, точно въ подземель, горитъ въ длинномъ коридор одинокій ночникъ. Въ спальн холодно, кровати пусты, не слышно веселыхъ дтскихъ голосовъ. Пришелъ канунъ Рождества. Засновали по улицамъ пшеходы, заскрипли по снгу сани и возы тяжелые. Люди провизію покупаютъ, мужикъ елки продаетъ, кругомъ собираются толпы оборванныхъ ребятишекъ и жадно они глазютъ на елки, постукивая леденющими ножонками, глядятъ, какъ господскіе слуги покупаютъ эти елки и тащатъ на плечахъ въ каменные дома на потху богатымъ, счастливымъ дтямъ. Одинъ мальчуганъ нашелъ втку еловую, такъ и той обрадовался, домой побжалъ съ нею въ прискочку… Начало темнть; смотритъ неразумный Паня на улицу, точно къ мсту приросъ, тяжело ему, тошно. Невольныя слезы, что жемчугъ съ оборванной нитки, катятся, падаютъ одна за другою, — и вдругъ на другой сторон улицы въ бдномъ, почернвшемъ и согнувшемся на бокъ домик мдника засвтился, промелькнулъ по комнат огонекъ, за нимъ другой-третій — и загорлась десятками огней рождественская елка, забгали, засновали вокругъ нея грязныя дти мдника и, кажется, черезъ улицу слышно было, какъ они радостно хлопаютъ въ ладоши, глядя на золоченые орхи, да на затйливыхъ пряничныхъ лошадокъ и птушковъ… Въ школьномъ коридор раздался глухой, костяной стукъ… Вскочилъ дремавшій сторожъ, глядитъ: на полу лежитъ безъ дыханья неразумный Паня и каплетъ изъ-подъ его разсыпавшихся волосъ алая кровь. Сбжалась прислуга, директоръ пришелъ, который только-что хотлъ позвать Паню къ себ на елку, подняли бднаго, понесли въ лазаретъ. Чего-чего ни длали съ нимъ, чтобы привести его въ чувство. Только къ вечеру другого дня очнулся онъ и сталъ бредить, горячка у него сдлалась. Дали знать бабк и матери. Пріхала мать (она, было, пшкомъ уйти хотла къ нему), не узнаетъ ее сынъ, бредитъ. Дни и ночи она надъ нимъ сидла, все нтъ ему облегченья. Прошла почти недля. Новый годъ наступаетъ. Вотъ наканун Новаго года сидитъ надъ нимъ мать, прислушивается къ его дыханью и видитъ, что онъ открылъ глаза, и ясны они, какъ Божій день.

— Легче ли теб, Паня? — спрашиваетъ она.

— Легко! — говоритъ онъ, глядя на нее блестящими глазами. — Богиня опять приходила ко мн… Давно она не приходила!..

Мать заплакала.

— Не плачь! слышишь, богиня опять приходила ко мн. «Не плачь, — сказала она, — я съ тобою! И матери скажи, чтобы она не плакала: я съ тобою! Я прокляла твою бабку, она одна будетъ, — я ее прокляла. А теб приготовила елку, и матери твоей приготовила елку, — а ее я прокляла». Слышишь ли ты? — крикнулъ онъ могучимъ и яснымъ голосомъ, вскакивая съ кровати, и, вытянувшись во весь ростъ, протянулъ руки, сверкая глазами. — «Я ее прокляла, и будетъ она проклята!..»

Мать подбжала къ нему и, какъ малаго ребенка, взяла его на руки и уложила въ постель.

— Успокойся, Паня! — говорила она. — Успокойся! спи, голубчикъ мой, дитя мое, теб легче будетъ, ненаглядной мой, милый! Спи, твоя мама съ тобою, не отойдетъ она отъ тебя…

А Паня и точно уснулъ, тихо уснулъ, навкъ уснулъ! И когда пробился въ окно утренній, бловатый свтъ, то лицо Пани было такое прекрасное, спокойное, улыбающееся, чистое, точно и для него насталъ Новый годъ, съ новою жизнью. Не врила мать, что этотъ красавецъ съ густыми кудрями уже не человкъ, но ея сынъ, а мертвое тло, кусокъ земли… Богато хоронила его барыня, много пвчихъ, монаховъ и священниковъ пригласила она на отпваніе. Раздала денегъ на поминовеніе его души, памятникъ мраморный поставила надъ его могилой, лампаду неугасимую затеплила, а мать купила внокъ изъ цвтовъ и положила на краю сыновней могилы; не было у нея денегъ для другого украшенія этой могилы…

— Что же вы здсь, что ли, остаться хотите? — спросила барыня, когда прошелъ двадцатый день. — Пора и домой хать.

— Да я и собираюсь хать, — отвтила невстка:- мн мои родители вчера на дорогу прислали, я попутчиковъ жду.

— И со мной можете дохать, въ тарантас за двоихъ мста хватитъ.

— Намъ не по пути. Я въ Москву ду, къ своимъ, — отвтила невстка.

— Вотъ глупости! Имъ и самимъ плохо жить. Что вамъ нужду-то терпть? Можете жить со мною.

— Мн не хочется стснять васъ…