Силуэты

Признаюсь, я тогда не понял эту парадоксально звучащую фразу: «Человек — явление». Это действительно трудно было понять, но потом, познакомившись с Гильеном, понаблюдав его в шумной, кипучей, экспансивной массе латиноамериканских делегатов, узнав поближе этого невысокого, смуглого мулата и как поэта и как человека, мы убедились, сколь точна была эта странно звучащая характеристика.

Николас Гильен воплотил в себе характерные черты своего талантливого и своеобразного народа. Его природную даровитость, его живость, шумную, яркую энергию, его импульсивность. Народа, умеющего страстно бороться за свою честь и свободу и с империализмом и с внутренней реакцией, умеющего верно дружить, страстно ненавидеть, народа поэтического по натуре.

Многие из делегатов Латинской Америки до той варшавской встречи никогда не видели Гильена и даже не слышали его имя. Но все знали его стихи, его очаровательные соны — эти ритмические песни-танцы, и часто в часы перерыва утомительных заседаний, затягивавшихся далеко за полночь, Гильен начинал выстукивать по столу танцевальные ритмы, и все принимались петь. Петь Гильена.

Его друзья познакомили нас с биографией, интересной биографией, начавшейся с трагического происшествия в его семье. Он был внуком крестьянина и сыном известного кубинского публициста, обладавшего свободолюбивой душой и острым пером. Отца убили контрреволюционеры, когда Гильен был зеленым юношей. И в этот роковой час семьи юный Гильен ступил на революционный путь.

Нам говорили, что его творчество как бы вобрало в себя все радости и печали кубинского народа, гордость его свободолюбия, ненависть к любым врагам и угнетателям. Гильен обладает редким поэтическим даром и всю силу этого щедрого дара отдает своему народу, служить которому он поклялся у гроба отца. Главный и единственный герой его поэзии — трудовой народ Кубы. Пишет ли Гильен соны или элегии, обращается ли к сложному жанру сонета или поэмы — все это о народе и для народа.

— Он мог бы быть модным, богатым, преуспевающим, но для этого должен был перестать быть самим собой, — рассказывал нам о нем на том же конгрессе другой кубинский делегат, Хуан Маринельо. Вместе с Гильеном участвовали они когда-то в борьбе испанских республиканцев. По очереди писали жгучие корреспонденции, рассказывая латиноамериканским собратьям, живущим на другом конце земного шара, о героических страницах трагической битвы свободолюбивых, людей с объединенными силами фашизма, происходившей в те дни на испанской земле.

В краях, где странствовал когда-то рыцарь Печального Образа Дон Кихот Ламанчский, в те дни в смертельной борьбе схватились мир вчерашний и мир завтрашний, Гильен написал одно из лучших своих произведений. Оно называлось «Испания». Подзаголовок раскрывал его смысл: «Поэма о четырех печалях и одной надежде».

Да, действительно, Гильен перестал бы быть Гильеном, если бы отвернулся от боли, печали, надежд и радостей своего народа. И не случайно большинство стихотворений, выходящих из-под его пера, сразу же, как-то само собой превращаются в песни, и песни эти первоначально звучат на сахарных плантациях, в портах, на рыбачьих шхунах, в барах и трактирчиках, а потом с зеленого острова переносятся на континент и там, расставшись со своим автором, гуляют по всей Латинской Америке.

Земной шар сейчас, в век космоса, стал удивительно тесен. Люди доброй воли часто встречаются между собой на форумах мира, на всех пяти континентах земли. В годы, которые были для Гильена годами вынужденной эмиграции, я встречал Николаса неизменно веселого, деятельного, полного энергии, неутомимо работающего, любящего за стаканом вина с полнейшей откровенностью рассказать другу о своих мечтах и замыслах.

Это был самый энергичный и жизнерадостный изгнанник из всех, каких я знал. Не забуду случайной встречи в Париже на аэродроме Орли. Мы с женой и сопровождавшей нас переводчицей, женщиной строгой и чинной, уже прошли барьер полицейского контроля и направлялись в зал посадки, как вдруг сзади послышался крик:

— Борис, Джулия!

Оглядываемся — за барьером Гильен, веселый, улыбающийся, в яркой рубашке и каком-то невероятного размера сомбреро. Машет рукой и что-то кричит. Наша переводчица бледнеет и, подхватив нас под руки, начинает тащить в глубь зала.

— Да это же Гильен.

— Вижу, конечно, но знаете, что он вам кричит? Он говорит, что он здесь по чужому паспорту, — поясняет переводчица побледневшими губами. — Под чужим именем. — И тащит нас дальше в толпу ожидающих посадки на московский самолет. В самом деле, сообщение о нелегальном положении — не самое лучшее, о чем можно поговорить через голову французских полицейских. Мы знаем, что Сюрте женераль — организация в общем-то серьезная.

Однако через несколько минут среди отлетающих появляется Гильен. Он по-прежнему оживлен, весел, размахивает своим сомбреро и что-то говорит, говорит. Переводчица шепотом поясняет нам, что он выражает сожаление, что не может лететь с нами в Москву, что он пришел сюда проводить своего друга, который тоже здесь на нелегальном положении, что по Москве он очень соскучился и что мы обязательно с ним вскоре там встретимся. А затем следует целая куча приветов Фадееву, Тихонову, Твардовскому, Корнейчуку.

Передав приветы, он снова по-рыцарски взмахивает сомбреро.

— Чао, амигос! До встречи в Гаване!

«До встречи в Гаване» — в те дни это было у него как бы обязательной формулой прощания. Где бы мы с ним ни расставались: в Москве, Кантоне или Бухаресте, — мы слышали от него это «До встречи в Гаване, друг».

В те дни его Куба была бесконечна далеко и от него и от нас. Нам же она казалась просто призрачным островом. Я представлял ее лишь по смутным воспоминаниям из школьных учебников географии да по четверостишью Маяковского:

Если Гавану окинуть мигом — Рай страна, страна что надо. Под пальмой на ножке стоит фламинго, Цветет коларио по всей Ведадо.

И поэма Маяковского «Блек энд уайт» и газетная хроника о свирепствах диктатуры на Кубе заставляли нас в ответ на щедрые приглашения Гильена напоминать ему о действительности:

— А Батиста?

Переиначивая известное выражение Виктора Гюго, Гильен, сверкая своими черными глазами, неизменно отвечал:

— Батисты рождаются и умирают, а народ живет, народ вечен. — И от себя добавлял: — А диктаторам иногда дают коленкой под зад.

И он оказался прав, Николас Гильен, которого его чилийский друг Пабло Неруда назвал в своей статье менестрелем Латинской Америки. В конце концов мы смогли принять его приглашение…

Встретились с ним в Гаване в первые месяцы победы кубинской революции. Диктатору Батиста действительно дали коленкой под зад. Народное правительство Фиделя Кастро деятельно начинало строительство новой жизни.

Гильен оказался таким же неугомонным, жизнерадостным, каким мы его привыкли видеть. Он с головой, больше чем когда-либо, был погружен в поэзию и в то же время сверх всякой меры обременен общественно-организационными делами.

— Нужно произвести целое исследование, чтобы перечислить все его должности, — шутил Хуан Маринельо, его соавтор по корреспонденциям из сражающейся Испании, а в те дни уже ректор Гаванского университета.

В шутке была правда. Гильен писал стихи и прозу, в большой газете «Ежедневные новости» он из номера в номер помещал короткие публицистические статьи и в статьях этих как бы вел многодневную задушевную беседу с читателями. Он был председателем Союза писателей и художников. Руководил Движением Сторонников мира на острове. Был членом Всемирного Совета Мира. Он…