Силуэты
Шрифт:
Нет, Маринельо был прав: просто невозможно перечислить все посты, которые он занимает. Подозреваю, что и ему самому сделать это не под силу.
— Как живешь, Николас?
— Хорошо живу. Всюду и всегда опаздываю, — жизнерадостно заявил он, действительно изрядно опоздав на писательскую встречу, которую он сам же организовал и на которой он должен был председательствовать.
Вечером, точнее ночью, он пригласил нас в «самый роскошный ресторан Гаваны». В этом городе, действительно изобилующем роскошными отелями, экзотическими ресторанами, этот «самый роскошный» оказался просто… большой подворотней в одном из старых каменных домов на шумной улице. В подворотне были тесно расставлены столики, а кирпичные обшарпанные стены были сплошь оклеены фотографиями
Все столики были заняты. Но для Гильена откуда-то из кухни приволокли еще один колченогий, который тут же, однако, покрыли белоснежной накрахмаленной скатертью.
При появлении Гильена по всему этому своеобразному «залу» будто ветер по лесу прошелестел. Я не знаю языка, но без труда угадал: кто?.. который?.. где?.. И тотчас же у колченогого стола выстроилась очередь любителей автографов. Потом будто из земли возникли два пожилых африканца с гитарами и какими-то очень звучными погремушками и под аккомпанемент этих инструментов хриплоголосый дуэт запел соны Гильена. За столиками поддержали. Поддержали дружно. Мотив и тексты были, по-видимому, всем известны, и получился очень стройный, своеобразный хор.
Так ночь и потекла. Гильен добродушно рассыпал автографы на карточках меню, на каких-то клочках бумаги, на полях газет. Я потихоньку потягивал новый для меня напиток с шикарным названием «Куба либре», то есть «Свободная Куба».
Где-то уже глубокой ночью в зал вошла очень красивая женщина в белом свитере и длинной широкой темной юбке, подчеркивающей стройность ее форм. Я сразу узнал здешнюю эстрадную певицу, называвшую себя русским именем Любка. У нее, разумеется, было какое-то свое, кубинское имя, но после того, как она прочитала «Молодую гвардию» Фадеева, она взяла себе артистический псевдоним Любка в честь героини романа Любы Шевцовой.
За день до этого произошел такой случай. С Хуаном Маринельо мы пошли в ночное кабаре, где выступление этой артистки было, как говорили, гвоздем программы. Выступала она в костюме праматери Евы, дополненном лишь очень скромными, но совершенно уже необходимыми деталями. Она исполняла вихревой негритянский танец, исполняла так здорово, что, несмотря на ее оригинальный костюм, точнее на отсутствие костюма, ее встречали как-то по-дружески тепло. Публика шумела, стучала по столам, долго не отпускала ее со сцены, и она плясала снова и снова, плясала, щедро улыбаясь, сама увлеченная своим танцем не меньше, чем зрители. А на следующий день я пошел в народный банк обменять чек на валюту, и в дверях мне решительно преградил путь стройный мальчик с автоматом и большим пистолетом в деревянной кобуре. Он был в форме милисианос [5] . Красивое лицо этого мальчика показалось почему-то очень знакомым, и вдруг я узнал в нем… вчерашнюю танцовщицу, именующую себя Любкой.
5
Милисианос — добровольный милиционер.
— Да, это так. Она милисианос. У нас много гусанос [6] , трудящиеся Кубы охраняют свое добро. Вечером вы опять сможете увидеть ее на эстраде, — пояснили мне в банке.
Так вот, этот очаровательный милисианос пришел прямо к столику Гильена и, наклонившись, оставил на его лбу жирное карминное пятно.
— Я хочу танцевать для вас, маэстро.
Раздвинули столики, старые африканцы завели какую-то лихую мелодию, и начался тот же бешеный танец, причем развевающаяся юбка то и дело хлестала нас по носам.
6
Гусанос — буквально гусеницы. Так на Кубе зовут контрреволюционеров.
Потом танцовщица присела за столик Гильена
и отказалась выпить даже «Куба либре»: некогда, ей нужно еще переодеться в форму, взять оружие, она должна выходить на пост. Гильен был растроган, по-отечески похлопал ее по спине.— Спасибо, ты доставила мне и моему советскому другу большое удовольствие.
— Не благодарите, для меня большая честь танцевать для Николаса Гильена.
Из ресторана Гильен выходил в сопровождении толпы друзей, под аккомпанемент следовавшего за нами «оркестра». Он был растроган и горд. Распростившись с провожатыми, он, явно гордясь любовью своего народа, сказал:
— Это, брат, не какая-то там Нобелевская премия. После того вечера мы не раз встречались с Гильеном и в Гаване, и в Москве, и в других городах мира, вели дружеские разговоры, жестоко спорили, но всегда расставались по-хорошему. Кубинский народ отметил его семидесятилетие. Солидная дата, что там ни говори. Но в памяти моей он навсегда останется таким, каким он выходил тогда из ресторана-подворотни: веселый, задорный, искренне гордящийся столь ярко выраженной народной любовью, своей всенародной славой. И молодым. Да, и молодым.
В день его юбилея я дал в Гавану телеграмму: «Привет, Николас, мы не верим в твое семидесятилетие».
В строю навечно
Бывают писатели, о которых трудно говорить в прошедшем времени. Он был. Он писал. Он говорил. Он боролся. Это как-то не для них, сколько бы лет ни прошло со дня их кончины. Они, такие писатели, жили столь кипуче и интенсивно, столько сделали для людей, для культуры, так ярко горели идеей, что навеки утвердились в памяти людей как активные члены общества, живые среди живых.
Таков украинский писатель Ярослав Галан. Он не так много написал, но его острые книги, согретые любовью к людям, просто-таки пылающие ненавистью к врагам советского народа и социализма, эти его книги-бойцы звучат сегодня так же свежо, страстно, злободневно, как звучали при его жизни четверть века назад. И сам он, неутомимый, неистовый разоблачитель буржуазного национализма и клерикального мракобесия, принявший смерть за письменным столом, за работой над очередным острым памфлетом, и сегодня борец среди борцов.
Мы познакомились с ним в немецком городе Нюрнберге в дни исторического процесса над главными военными преступниками второй мировой войны. Я был там корреспондентом «Правды», он представлял газеты Львова. Поначалу этот невысокий, коренастый, немногословный человек с большой львиной головой мог показаться нелюдимым, флегматичным. Но стоило ему разговориться, обманчивый облик сразу менялся. Светлые глаза загорались, рука резким движением отбрасывала назад пряди русых волос, всегда свисавших ему на высокий крутой лоб, голос, не теряя своей мягкой украинской интонации, обретал очень энергичное звучание, и собеседник сразу же поражался глубиной суждений, его эрудицией, резкой бескомпромиссностью и в то же время почти застенчивой деликатностью.
Разумеется, мы уже все знали его биографию, несколько необычную для советского журналиста биографию. Западноукраинский коммунист, он, как говорится, с «младых ногтей» с головой окунулся в революцию. Жизнь под особым надзором дефензивы, как именовалась в Польше политическая полиция. Аресты. Тюрьмы. Нелегальное существование. И напряженная революционная работа.
И как бы между делом в редкие тихие дни бурной его жизни выходили из-под его пера памфлеты, рассказы, пьесы, исполненные любовью к своему народу и обжигающей ненавистью к буржуазному украинскому национализму и служителям Ватикана. Украинские националисты ненавидели и боялись его не меньше, чем чиновники дефензивы. Боялись его острого слова. И было чего бояться. Памфлеты молодого Галана били точно в цель и находили отзвук в сердцах трудящихся.