Силуэты

Я брел потихоньку мимо так называемого инфекционного корпуса — длинного приземистого здания, где каждая палата имела не только внутренний, но и свой особый наружный вход, ведущий через маленькую терраску прямо на дорожку. На одной из этих террасок я приметил очень высокого человека, покрытого клетчатым пледом. Он смотрел на распустившуюся березу, к серебряному стволу которой была прикреплена скворешня. У скворешни разыгрывалась какая-то шумная птичья сцена.

Что-то в облике этого больного, может быть, сутуловатость фигуры, может быть, длинные руки, лежавшие на перилах, будто он приготовился читать лекцию и опирался на кафедру, вдруг показалось знакомым. Чуковский! Боже мой, вот подарок судьбы за все мои испытания последних дней.

По-моему, он тоже обрадовался.

— Идите, идите ко мне, сын мой. Я вас благословлю. Обнялись, поцеловались. По-русски, троекратно со щеки на щеку. Как водится, обменялись подробнейшими сведениями о своих недугах, и я стал жаловаться на вынужденное больничное безделье.

— А я привык. Я здесь, как говорят эскулапы, адаптировался. Знаете ли, не скучаю. Некогда скучать.

Он вел меня в свою палату. Вместо стандартного больничного стола у окна стоял просторный обеденный, а на нем в беспорядке, а точнее говоря, в каком-то особом порядке, лежали книги и с трех концов стола, отдельно, начатые или исписанные листы бумаги. Явно рукописи. Но почему их было три? Лежали они так, будто три человека работали за этим столом, сидя каждый со своей стороны, а сейчас вот взяли да ушли.

Нет, оказывается, за столом этим работал один он, больной, и действительно работал над тремя книгами: над книгой о Некрасове, над подготовкой к печати нового, кажется, двадцать третьего по счету издания «От двух до пяти». А на третьей грани стола писалась какая-то, не помню уж какая именно, литературоведческая работа.

Я принялся, по обычаю всех больных, интересоваться его болезнью, ходом лечения, состоянием здоровья. Он поморщился.

— Не тема, не тема. Я и сам знаю, что нахожусь в том возрасте, когда большая часть мочи уходит на анализы, но говорить об этом, ей-богу, не стоит. — Поправил на плечах плед, закутался и вернулся на терраску. — Вы лучше посмотрите, что на березе творится.

На березе продолжалась птичья возня. Конфликт был в разгаре. Слышались истеричные крики, из скворешни, порхая, летели пух, перья, какая-то ветошь. Вглядевшись, я понял, что стайка воробьев атакует скворца, который, забравшись в деревянный домик, выбрасывает из него их пожитки.

— Эти маленькие разбойники, — улыбаясь говорил Корней Иванович, — зимой оккупировали скворешню, натаскали туда какой-то своей рухляди. И вот вернулся из заграничной командировки хозяин и, естественно, вышибает их. Час наблюдаю эту потасовку. Видите, какой деловой, самоуверенный скворец. Характер! И он, конечно, прав, но мне все-таки жаль и воробьишек. Хотя, повторяю, право на его стороне: не в свои сани не садись… с чужого коня среди грязи долой… на чужой каравай рот не разевай. Ну и так далее. Мало ли на эту тему насочинял русский народ.

— Много вы пословиц знаете.

— Мало, друг мой, мало. У Даля пять томов. А каждый новый день их рождать продолжает. Народ творит ежедневно, ежечасно. За ним не поспеешь… Вот правлю сейчас «От двух до пяти». Кажется, зачем бы; двадцать третье издание. Ан нет, уже и добавлять и править надо. Волны времени вынесли новые золотые песчинки.

Он говорил о пословицах, а между тем все мы были свидетелями того, как сам он, этот старый, добрый волшебник обогащает народный язык, несет в него новые пословицы и поговорки: «Если могу — помогу». Сколько такого перешло из его сказок и побасенок в живой язык.

Мы сидели с ним до ужина. Говорил он один. Обаятельный, остроумный, громозвучный, любящий шутку, весь как бы пропитанный юмором, он легко вел беседу. Но его многоречие не было утомительным: он столько читал, столько знал и так по-своему умел видеть даже самое простое и не приметное в бытии явление!

Даже тут, в больнице, он жил по строгому графику.

— По-крестьянски, по-крестьянски живу. Встаю на заре и, если работники клистира не мучат вечерними процедурами, ложусь с заходом солнца.

И это было так. С четвертого этажа из окна моей палаты был виден и «инфекционный» корпус. И если доводилось вставать часов в шесть, когда все еще было одето серым предутренним туманом, сквозь туман этот неясно пробивалось желтое пятно в знакомом окне. В палате у него стоял телевизор, но он никогда его не включал. Он не терпел общения с жизнью через голубой экран. А вот до общения с живыми людьми был жаден.

— Перед обедом наблюдал за вами. С кем это вы там, голубчик, разгуливаете. Что-то очень знакомое…

Я назвал видного нашего полководца, который пребывал в нашем хирургическом отделении по поводу сложного заболевания.

— Вы не шутите? Как это интересно. Приведите его сюда. Очень буду вам признателен.

Привел, познакомил их. Просидели на терраске до самого ужина. На этот раз спрашивал Корней Иванович, а полководец едва успевал отвечать на его вопросы. Когда, попрощавшись, он уходил, Чуковский шепотом вдохнул мне в ухо:

— …Какой интереснейший человечище. Как это он ловко сказал: «В лоб-то только дураки бьют, да и то со страха». Великолепно. Целая стратегия в одной фразе. Я сейчас это запишу.

А полководец в свою очередь восхищался:

— Говорите, больше восьмидесяти! И такой светлый ум. Нас с вами, наверно, в этом возрасте совковой лопатой собирать будут, а у него ясность мысли, отличная память…

Любил он природу. Даже в тех порциях, какие он видел со своей терраски. Каждый день сообщал новости: березовые сережки сегодня облетать стали… Ольха пылит… У одуванчиков лохматые головы. И очень радостно: «А у скворцов-то моих, знаете ли, потомство. Бедные родители с ног сбились, уж очень прожорливы эти Тотошенька и Кокошенька», — так называл он скворчат именами своих персонажей.

Май был в том году холодный. В сумерки температура заметно падала. В этот вечер Корней Иванович был в ударе. Стал вспоминать юность. Рассказывал, как работал в Одессе маляром, как лазил по крышам и как рост его помогал ему красить потолки. Но стемнело, и стало холодно. Дежурная сестра, обеспокоенная его здоровьем, не раз выходила к нам на крылечко, но Корней Иванович продолжал разговор. Тогда сестра осерчала, решительно взяла его под руку, и, следуя за ней на буксире, он сказал своими стихами:

Да, нелегкая эта работа Из болота тащить бегемота.

А я, простившись и пожелав ему доброй ночи, шел в свою палату, как всегда, чем-то обогащенный, узнавший что-то новое и интересное.

Юлиус и Петька

Юлиус Фучик

В день пятидесятилетия Юлиуса Фучика мне довелось делать доклад о его жизни в Колонном зале Дома союзов. После доклада, в перерыв, когда публика выплеснулась в фойе, ко мне подошел незнакомый человек, показавшийся очень взволнованным. Выглядел он совсем молодым, по-юношески худощавым, с густой, синеватой цыганской смуглинкой, с жесткими волнистыми волосами, в которых, однако, кое-где пробивалась редкая седина. В те дни железнодорожники носили форму, и на нем были погоны начальника весьма высокого звания.