Силуэты

Наконец я понял, что замечательный наш рассказчик все понимает. Я заметил, как он косится в окно. Когда в беспорядочном нагромождении туч, теперь уже в стороне, в отдалении, снова возник серый, покрытый изморозью зуб скалы, он, несомненно, отчетливо видел его, но его хрипловатый тенор продолжал весело звенеть в кабине:

— А воробей? Вы знаете, что это такое? Это соловей, окончивший консерваторию. А? Как? Ловко?

Все-таки выскользнув в последнюю минуту из-под кромки туч, самолет уже бежал по полю небольшого Софийского аэродрома, лежавшего на дне скалистого ковша. И лишь в эту минуту, когда опасность уже миновала, когда можно было спокойно отстегнуть ремни, я заметил, как вдруг побледнело лицо нашего собеседника, как он устало призакрыл глаза. Летчики, похудевшие за один этот рейс, выходили из кабины и с уважением смотрели на Николая Семеновича, как на нечто до сих пор невиданное.

Впрочем, в следующее мгновение он уже оправился и, легко, по-юношески спрыгнув на сырой бетон аэродрома, оживленно принимал приветствия болгарских друзей. И, пользуясь поразительной близостью наших языков, шутил, горстями сыпал комплименты встречавшим нас дамам. А вечером с таким же неутомимым оптимизмом он сидел в кафе поэтов, пил чудесное болгарское вино, окуная в него по-крестьянски белый хлеб, слушал чужие, читал свои стихи и оживлял всех своим добродушием, будто бы совсем недавно жизнь его не подвергалась опасности в течение нескольких часов.

К концу этой встречи мы клевали носами, прятали зевки в салфетки и с трудом пялили закрывавшиеся глаза. Но он настоял, чтобы мы пошли с новыми друзьями осматривать болгарскую столицу, и мы двинулись скопом, шумной толпой, напевая песню про здешнюю реку Марицу, весьма смущая этим стражей порядка, которые в те дни именовались здесь еще полицейскими…

Мне не раз доводилось путешествовать с Николаем Семеновичем по Советскому Союзу и далеко за его рубежами. В каждый новый, совершенно неведомый для меня город он приезжал как в давно и хорошо ему знакомый. Он знал на память особенности местного быта, достопримечательности, диковинки, памятники старины, книги местных писателей, поэтов и их авторов. На Кавказе, в республиках Средней Азии это легко можно было понять. Он много путешествовал, он исходил как неутомимый путник, с рюкзаком за плечами и посошком в руке, именно исходил, а не облетал или объездил, громадные пространства. Недаром на одном из домашних торжеств его жена и друг Мария Константиновна как первый, всем его знакомым дорогой и понятный тост провозгласила:

— За пешеходов!

Но и попадая за рубеж, неутомимый пешеход этот всегда оказывается более, чем кто-либо из нас, осведомленным обо всем, что мы видели вокруг, осведомленным настолько, что профессиональным гидам оставалось лишь поддакивать ему да удивляться тому, что этот седовласый иностранец так хорошо знает их края. Вот и теперь, в поездке по Индии, которая завершается этим полетом, мы не уставали слушать его рассказы о Дели, о нравах и обычаях страны, о пещерах Аджанта, о храмах Бангалора, о великих скульптурных памятниках Махабалипурах. И в этих обширных знаниях проявляется его благородный интерес ко всему лучшему, что создал человек на земле…

В рейсе своем наш самолет догоняет солнце, удлиняя сутки. Сейчас по-прежнему сияет день. И все же чувствуется — Москва близка. Бронзоволицая стюардесса уже обходит пассажиров, потчуя их леденцами, зернышками имбиря и американской жевательной резинкой. На стене кабины вспыхивает надпись, требующая на трех языках, чтобы мы пристегнулись.

Спутники начинают просыпаться. Проснулся Николай Семенович. Как старый солдат, он умеет как-то разом, без всяких переходов, шагнуть от сна к бодрствованию. Вот и сейчас, обведя веселым взглядом помятые со сна физиономии, он будто бы продолжает начатый где-то над Индией рассказ:

— …А вы знаете, что случилось с нами однажды в Пакистане? Любопытнейшая история. Как она могла произойти? Послушайте, послушайте!

Но в первый раз я не слушаю, вероятно, весьма интересную историю, ибо тороплюсь дописать этот свой заоблачный репортаж.

Заветное «Н. Ж.»

Николай Жуков

Когда, вспоминая, я думаю о моем давнем и добром друге художнике Николае Николаевиче Жукове, которого уже нет среди нас, всегда выплывает из памяти такая картина.

Разгар Сталинградской битвы. Хмурая осенняя Волга. В воде отражаются дымы негаснущих пожарищ. Знаменитая 62-я переправа, бомбардируемая с воздуха, обстреливаемая из-за реки тяжелыми снарядами. Балочка безымянного ручья, впадающего в реку, и тихая нервная человеческая суетня в этой балке.

Здесь, под защитой ее глинистых откосов, скапливаются для переправы подразделения сибиряков, перебрасываемых из фронтового резерва туда, за реку, в пекло незатухающей битвы. Сейчас они тут, в пестрой осенней зелени Ахтубинской поймы, а через малое время им предстоит под обстрелом пересечь реку и сразу же оказаться на передовой, среди закоптелых развалин, над которыми не уставая гуляет смерть. Это тот рубеж, где проходят пробу истинные человеческие качества солдата.

На берегу у причала принимает на борт части пополнения старенький, видавший виды, израненный речной трамвайчик, на столбе — дощатый круг какого-то навигационного знака, тоже обрызганный осколками. На нем теперь плакат: солдат в пилотке лежит у пулемета, нажимая гашетку. Он ведет огонь, этот пожилой солдат, и на лице его, напряженном до судороги, такая ярость, что ясно — он стоит насмерть, что никто и ничто не оторвет его от боевой работы. Я не помню слов, написанных на этом плакате, да они и не нужны, слова. Зато отчетливо вспоминается, что вокруг плаката все время до самой погрузки теснились солдаты, словно накапливая в этом тихом сосредоточенном созерцании свои нравственные силы перед теми испытаниями, которые ждали их в пылающем и громыхающем городе за хмурой озябшей рекой.

И еще отчетливо помню, что в нижнем уголке этого плаката стояло «Н. Ж.». Две такие знакомые мне буквы, означавшие — Николай Жуков.

Н. Ж.! Сколько графических листов, картонов, сколько портретов, зарисовок, иллюстраций, плакатов, сколько тончайших акварелей оставил этот человек, уйдя из жизни. И все они, эти портреты, зарисовки, иллюстрации, надолго останутся жить, и в них остается жить их автор, умевший вкладывать в любую свою работу частицу самого себя, свою душу, свою мысль, свою мечту. И образ его, жизнерадостный образ веселого, подвижного, деятельного, немножко суетливого, но при всем том организованного, целеустремленного, доброго, отзывчивого человека, с незатухающей юмористической искрой в узеньких зорких глазах, живо встает передо мной, как только увижу я эти заветные «Н. Ж.».

Мы познакомились с ним на Калининском фронте в суровую вьюжную зиму сорок первого года. В какой-то дивизионной газете увидел я боевые зарисовки, исполненные необыкновенно точным и четким пером. Несмотря на несовершенства походных цинкографий, зарисовки эти сразу привлекли внимание, и не только мастерством исполнения, но и каким-то зорким проникновением во фронтовой быт. Заветные буквы «Н. Ж.» ничего еще мне тогда не говорили. Заехал в редакцию, поинтересовался:

— Кто это у вас так здорово рисует?

— Как, вы не знаете? — с удивлением и даже с некоторой обидой переспросил редактор. — Конечно же Николай Жуков… ну, тот самый, что иллюстрировал книгу «Воспоминания о Марксе».

И сразу припомнились мне действительно интересные иллюстрации этой книги, которые убедительно вводили человека сегодняшнего дня в середину прошлого столетия, в эпоху Маркса и Энгельса. Разумеется, захотелось познакомиться с художником.

— А он в редакции не сидит, он всегда в частях.