«Симпсоны» как философия

Гораздо сложнее определить значение двойника Элвиса. Но мы можем понять его, возможно, как означающее нашей социальной готовности превратиться в предмет потребления и коммерции. Это пример того, как сила массового производства звезд продает продукцию через многочисленные средства информации. Позади этого, несомненно, аура навязчивого сумасшествия, окружающего эту икону американской поп-культуры. Элвис Пресли, исполнитель, который привлек внимание нации и всего мира к рок-н-роллу, создавал то, чему, по мнению его недоброжелателей, не хватало культурной значимости.

Его труд отметил оргиастическим беснованием поклонников поворотный момент в битве высокой и низкой культур. Спустя десятки лет после смерти, его постоянное «присутствие» в лице многочисленных подражаний и двойников свидетельствует о таинственной энергии и живучести его памяти.

Элвис, беспорядочная пальба, насилие и «ничего личного, только бизнес», наравне с вездесущностью телевидения составляют культурную концепцию Барта. Он воспринял эту культуру, как намекает сериал, в результате небрежного и неправильного воспитания, неадекватной системы образования, пребывания в среде экстатического потребительства и, конечно же, под воздействием телевидения. В конце концов, этот новый сюжет с Элвисом и его создание заставляют нас принять во внимание культурный акт создания (телевизионных) текстов: произведение — это социальная деятельность, способ подать голос. Одним из специфических означаемых этой сферы является исследование качества телевидения и последующая логическая реакция на низкосортный продукт (либо пристрелить, либо создать что-то получше).

Сам факт, что текст Барта сложнее, чем «Чесотка и Царапка», порождаемая выпускниками «Лиги плюща», заставляет задумываться. Наш структуралистский анализ эпизода The Front [78] раскрывает его цель — высмеять простую бинарную оппозицию, которая ставит возраст над молодостью. Но мы также должны подвергнуть сомнению сами означающие, а не только структуры, которые они предполагают. Мы даже могли бы заявить, что этот текст высмеивает общество, в котором эти означающие легко доступны, где Элвис — очевиден. Подразумевается, что совершенство эпизода «Чесотки и Царапки» причудливо сплетено с насилием, а именно с творческим, интригующим насилием. Просто смотреть на то, как мышка долбит кота по голове молотком — не слишком интересно, это была бы ситуация текста-читателя, а не текста-писателя, это был бы классический текст. Текст же Барта более открыт для коннотаций и менее стабилен.

Возможно, в таком случае мы можем определить богатство текста «Симпсонов» как открытость коннотациям, открытость очарованию наплывающих означающих, которые соединяются и рассеиваются явно случайно. Информация, пишет Ролан Барт, словно бы растворена в естественном течении дискурса [316] . Кажущаяся случайность, с которой «Симпсоны» ссылаются на отдельные означаемые, определяет их метод означения. Об этом виде случайности ассоциации Р. Барт говорит:

Вот такая, вскользь промелькнувшая, цитация, прием скрытой и прерывистой тематизации, чередование плавной текучести и взрывной резкости как раз и характерны для коннотативного поведения; создается впечатление, что семы плавают совершенно свободно, сбиваясь в некие галактики, образованные мельчайшими, причем никак не упорядоченными, единицами информации: повествовательная техника импрессионистична: с ее помощью означающее дробится на части вербальной материи, и только сплавившись воедино, эти частицы порождают смысл: в основе такой техники лежит принцип членения континуума (на этом принципе, кстати сказать, строятся «характеры» персонажей); чем больше синтагматическая дистанция, разделяющая две конвергентные единицы, тем искуснее рассказ; все зависит от степени запечатленности та или иная черточка должна проскальзывать как бы между прочим, так, словно совершенно неважно, позабудется она или нет, а между тем, повторно, в видоизмененной форме возникнув где-нибудь в другом месте, она уже — воспоминание; эффект, производимый текстом-чтением, основан на принципе солидарности (текст-чтение «склеивает»); и однако чем больше зазор между солидарными единицами, тем искуснее выглядит искусство. Цель (идеологическая) подобной техники заключается в том, чтобы натурализировать смысл и, стало быть, удостоверить реальность рассказываемой истории [317] .

316

Барт P. S/Z. С 34.

317

Барт Р. Указ. соч. С. 34–35.

В «классическом» тексте, вроде «Молодоженов», или «Все в семье», или даже во «Флинстонах», означаемое постепенно сливается со «значением». В «Симпсонах» это слияние откладывается на неопределенный срок. Классический текст теряет свою множественность, потому что мы ожидаем, что все действия (постепенно) будут скоординированы. Как ухо, которое натренировано на то, чтобы слышать предсказуемые каденции и разрешения западной музыки, читающий глаз требует постепенной согласованности. Подобно диккенсовскому повествованию, сюжетная линия «Династии» или «Нового принца из Бель-Эйр» ведет нас по очень предсказуемому маршруту и достигает кульминации в приятном чувстве разрешения. Текст-писатель (или множественный текст), подобный «Симпсонам», однако, отвергает приспособленчество. Вынося на передний план свои означающие и весело и беспорядочно располагая их вокруг стабильных, предсказуемых означаемых, шоу позволяет более свободное, более богатое ассоциативное прочтение и достигает эффекта пронзительнейшей социальной сатиры. «Галактика мельчайших единиц информации» Барта умело описывает мир двойников Элвиса и плотоядных муравьев, мир, вместе с которым «Симпсоны» появляются перед нами с нарастающим повествовательным искусством, как предполагает Ролан Барт, из «зазора между» единицами информацией, между денотацией и коннотацией, между означающим и означаемым. Это случайный, абсурдный мир; согласиться с тем, что он наш собственный, согласиться, что мы должны до какой-то степени утратить контроль над механизмами порядка и смысла, — это слишком стыдно. Вместо этого мы вдруг обнаруживаем, что должны смеяться, пусть даже и в целях самозащиты.

18. Что Барт называет мышлением? Келли Дин Джолли

«Что называется мышлением?» В конечном счете мы возвращаемся к вопросу, который мы поставили

в самом начале, когда выяснили, что изначально означает наше слово «мышление» (thinking). Thane означает «память», мышление, которое припоминает, благодарит. Но в то же время нам удалось увидеть, что сущностная природа мышления определена тем, что должно быть помыслено: присутствие того, что присутствует, бытие сущих. Мартин Хайдеггер

Сделайте это еще раз, и они захотят вас отблагодарить.

Гертруда Стайн

Ковабунга, чувак!

Барт Симпсон

Введение

Я догадываюсь, что странно рассматривать Барта Симпсонам качестве музы. Еще более странно рассматривать Барта как музу для философии. (У философии нет никакой музы, а если бы она была, это не был бы Барт Симпсон!)

Я делаю Барта своей музой вследствие одной особенности взаимоотношений Барта с миром, как рефлективных, так и деятельных. Мир Барта, его вселенная, вовсе не находится у Барта в голове. Мир Барта — вовне. Именно это вездесущее присутствие вовне (за отсутствием лучшего термина) делает Барта мыслителем хайдеггеровского типа. Мир Барта — мир лиц, а не личин, это мир персонифицированный. И мысли Барта устремляются навстречу миру. Однако все это еще нуждается в прояснении.

Я начну с рассмотрения философского примера, который заслуживает такой же славы, как «треугольник на песке» Сократа, «комок воска» Декарта или «красный помидор» Прайса, — с «цветущего дерева» Хайдеггера. Рассуждение о дереве прояснит, что Хайдеггер называет мышлением. В конце я собираюсь показать, что Барт Симпсон как мыслитель является хайдеггерианцем.

Поскольку последующие рассуждения трудны, я хочу сказать несколько слов, с тем чтобы подготовить почву. Артур Шопенгауэр в начале книги «Мир как воля и представление» утверждает, что начало философской мудрости — признание того, что мир есть представление. Шопенгауэр поясняет: философ признает, что мир — в его голове. Под «миром» Шопенгауэр подразумевает все. Я думаю, Шопенгауэр затронул живой нерв философствования: философская мысль par excellence заключается в том, что все, с чем я знаком, — содержание моей головы. Со всем остальным я соприкасаюсь, каким-либо образом выдавая желаемое за действительное: посредством заключений, предположений, принятых без доказательства причинных связей. То, что я осуществляю здесь — набросок ответа философской мысли par excellence, ответа, который выглядит столь же радикальным, как и то, на что он отвечает. Я хочу обрисовать способ мышления о самой мысли, согласно которому не только мир не находится в нашей голове, но и наши мысли не находятся в нашей голове. Скажем так: когда мы мыслим, наши мысли пребывают там, где находится то, о чем мы мыслим.

Один полезный совет тем, кто следует за моими рассуждениями: их основа — ряд цитат из Хайдеггера, Шопенгауэра и Фреге. Наиболее важная из них — цитата из Фреге. Как Хайдеггер, так и Фреге пытаются вынести мысли за пределы сознания. Я попытаюсь показать, в чем Хайдеггер и Фреге похожи и в чем их различие. Прояснение этого покажет, чтб Хайдеггер и Фреге отвергают у Шопенгауэра и что Хайдеггер отвергает у Фреге. А это снова вернет нас к Барту.

Дерево Хайдеггера

В работе «Что называется мышлением?» Хайдеггер говорит о цветущем дереве:

Мы стоим вне науки. Вместо этого мы стоим, к примеру, перед цветущим деревом — а дерево стоит перед нами. Дерево обращено к нам лицом. Дерево и мы встречаем друг друга, поскольку дерево стоит там, а мы стоим с ним лицом-к-лицу. Поскольку мы состоим в этом отношении друг к другу, друг перед другом, то дерево и мы есть. Эта встреча лицом-к-лицу не есть, в таком случае, одна из тех «идей», которые носятся в нашей голове. Остановимся здесь ненадолго: нам придется перевести дыхание до и после прыжка.

Я на время оставлю без внимания вводную фразу: «Мы стоим вне науки». Я хочу сосредоточиться на том пути, который ведет Хайдеггера к персонификации цветущего дерева. По Хайдеггеру, как дерево, так и мы имеем лица: дерево обращено к нам лицом, мы стоим лицом-к-лицу с деревом, каждый из нас пребывает перед другим. Почему Хайдеггер персонифицирует цветущее дерево?

Я полагаю, что ответ на этот вопрос заключен в том, что Хайдеггер отрицает: «Эта встреча лицом-к-лицу не есть, в таком случае, одна из тех „идей“, которые носятся в нашей голове». Хайдеггер персонифицирует дерево, чтобы деперсонализировать его. Я имею в виду, что Хайдеггер персонифицирует дерево, настаивая, что дерево действительно пребывает перед нами, отдельно от нас. Дерево не есть наше представление [318] .

318

Поскольку я буду использовать эти термины и поскольку их смысл в моем употреблении может быть не совсем ясен, уточню, что персонифицировать — значит рассматривать нечто как Другое, как независимое от меня, как пребывающее и действующее само по себе и своим собственным способом. Отсюда важность лица: нечто, рассматриваемое как имеющее лицо, есть что-то персонифицированное. (Вспомним здесь роман К. С Льюиса «Пока мы лиц не обрели». Его соль, помимо прочего, в том, что здесь — вдали от неба — мы не полностью персонифицированы, мы не наделены лицами.) Персонализировать — значит рассматривать нечто как мое, как зависимое от меня, как что-то, что пребывает и действует в зависимости от меня. Так, например, представления, как они понимаются в нижеследующих цитатах из Шопенгауэра, Хайдеггера, Фреге, являются персональными (персонализированными). Как об этом говорит Фреге, представления — то, что мы имеем, это наша собственность. (То, что персонифицировано, не является тем, что мы имеем, или нашей собственностью.)