Симулятор совести

– Что это? – спросил я; мой собеседник лишь удивлённо приподнял брови, будто бы он ничего подобного не слышал. – Что это за крики? – повторил я вопрос.

– Издержки производства, – пожал он плечами.

– То есть? – Меня бесила манера Павлова вести разговор: его ужимки, намёки, вечная таинственность выводили меня из себя, и я готов был в любую минуту ударить его.

– Постепенно вы всё узнаете, – заверил он меня. – Не стоит так спешить.

– Хорошо, постараюсь потерпеть, – сдался я, но после таких душераздирающих криков, насторожился и стал ощущать некоторую опасность. – Давайте тогда вернёмся к разговору о наблюдателе.

– А что к нему возвращаться, – каким-то добродушным, обезоруживающим тоном сказал Павлов.

– И всё-таки, почему именно я?

– Вы были выбраны генератором случайности. Видите ли, существует такая компьютерная программа.

– Я в курсе.

– Великолепно, – похвалил он меня. – Из базы данных, содержащей сведения о всех журналистах нашей страны, были выбраны методом случайного отбора некоторое число кандидатов, а из этого числа тем же образом мы выбрали вас.

– Да, проще некуда, – усмехнулся я. – Но почему же вы уверены, что я вам подхожу?

– Мы пришли, – произнёс он вместо ответа, и открыл одну из железных дверей в конце коридора.

Комната, в которую мы вошли, так разительно отличалась от того антуража больницы, к которому я начал привыкать, что я невольно и сам забыл о своем вопросе. Мягкая роскошная мебель, выполненная с хорошим дизайнерским вкусом, стены со встроенными аквариумами с немыслимо сказочными подсветками, ковры на полу.… На стеклянных столиках всевозможные напитки и фрукты. В общем, всё походило на первоклассный бордель, чем на комнату для научных сотрудников. Лёгкая, негромкая музыка, льющаяся, чудилось, откуда-то сверху, эту фантасмагорическую картину делала полной, законченной. В глубине комнаты оказалась ещё одна дверь, ведущая в сауну. Павлов проводил меня туда, дал указания сложить всю одежду в специальную корзину, пожелал хорошо отдохнуть и удалился. Оставшись один первое, что я сделал, – выматерил Павлова, весь этот исследовательский центр и самого себя за согласие на эту авантюру. Затем, раздевшись до гола, направился в сауну. Быстро разобравшись с электроникой, регулирующей температуру и подачу пара, я взобрался на верхнюю полку, закрыл глаза и наконец-то за долгие дни расслабился. Я решил больше не ломать голову; действительно, необходимо было отдохнуть. Слишком многое было пережито в такие сжатые сроки, и психика была на взводе. Насколько б ни была крепка цепь, но и у всякой цепи есть свой предел прочности. А я был уверен, что достаточно было б ещё полчаса таких умственных напряжений, и предел моей прочности не заставил бы себя ждать. Так что… к черту всё!

Пахло деревом и раскалёнными камнями. Пар был сухой, и дышалось легко, и я дышал глубоко и ровно, прислушиваясь к каждому вдоху. В сознание начали проплывать кадры из далёкого детства. Деревенька на краю мира, отгороженная от этого мира непроходимой стеной леса, только пыльная, жёлтая дорога – единственная нить, ведущая к цивилизации. Низенькая банька по четвергам, тёмная, прокопчённая, со щелями возле двери, откуда неприятно дуло. Плеснёшь ковш воды на раскалённый металл – и всё становиться призрачно сиреневым от заклубившегося парка. Жар обжигает плечи и печёт затылок, но из-под лавок всё одно тянет холодком, и ты спешишь залезть с ногами на эту самую лавку, пока живой, обжигающий воздух не ушёл прочь. Я приезжал сюда гостить на летние каникулы, и после городских условий было дико и странно мыться раз в неделю. Но к концу лета просто и не представляешь другого образа существования, как жизнь здесь. В памяти почему-то стёрлись события, подробности жизни в деревне, лица и имена людей, живущих там. Лишь осталось воспоминание о той бане, чёткое, яркое, словно я недавно из неё вышел. Даже запах, своеобразный, не сравнимый ни с чем, отдающий кисловатым подгнившим деревом и застоявшейся водой, живо ощущается теперь, по прошествии стольких лет.

2

Выйдя из сауны и ополоснувшись под душем, я не нашел ни свою одежду, оставленную в корзине, ни обещанную спецодежду, ни халата, ни полотенца. Но недоумение от такого недосмотра работников ни сравнимо с тем удивлением, которое испытал, когда в надежде найти вышеупомянутое в комнате с аквариумами вышел и обнаружил нечто неожиданное. На одном из мягких кожаных диванов сидела и улыбалась обнаженная женщина азиатской внешности. Я оторопел, не зная, что говорить, и совсем забыв прикрыться. Что-то начал бормотать. Но японка (так я решил, хотя определить национальность по внешним данным я не умею) на чисто русском языке произнесла:

– Ничего не нужно говорить. Подойдите.

Я подчинился, точно загипнотизированный. Я заворожено смотрел на голую молодую, красивую женщину.

– Попытайтесь ни о чем не думать, – продолжала она, – дышите ровно и спокойно.

Женщина взяла махровое полотенце и вытерла моё тело медленно и по-матерински нежно, точно боясь повредить мою кожу: сначала плечи и грудь, затем спину и ноги. От этих прикосновений по всему телу бегали электрические разряды, и я почувствовал, что во мне просыпается мужское влечение к этой женщине. Я отнял у неё полотенце и попытался прикрыться, смутившись неожиданного проявления врожденного инстинкта. Но она предупредила этот жест и убрала тряпицу прочь, пояснив:

– Не впускайте сейчас стыд в сознание, не стыдитесь того, что заложено природой. Попытайтесь очистить сознание.

Тогда я приблизился к ней, приняв слова её за приглашение к любви. Но она отстранила меня, сказав:

– Нет, я не для этого здесь.

Я хотел, было, поинтересоваться, для чего же; она же, прикрыв ладошкой мои губы, не дала мне сделать этого.

– Ложитесь на спину и закройте глаза. И не думайте ни о чем.

Голос японки, ласковый и в то же время строгий, действовал на меня странным образом: он будто управлял мною – я подчинялся каждому указанию. Чувствуя большую неловкость за то, что не могу справиться с самим собой, за то, что так по-идиотски выгляжу, и за то, что при этом рядом находиться странная женщина, я все-таки лёг на спину и закрыл глаза. Я слышал, что она что-то зажгла. Какой-то незнакомый запах ударил мне в нос, и я почувствовал небывалую легкость и ощущение невесомости, всё поплыло и растворилось. Я прибывал в таком состоянии, словно нахожусь между сном и реальности: что происходило дальше я, вернее, угадывал, чем осознавал. Её руки массировали моё тело, и иной раз я испытывал то же самое, что испытывает каждый в момент зачатия, но тоньше, длительнее и прекраснее. Я не знаком с тантрическим искусством, однако думаю, что это было именно оно, или что-то в этом роде. В то же время я находился как бы вне самого себя: я сидел на диване напротив и наблюдал, как женщина азиатской внешности слегка касается голого спящего мужчины, похожего на меня. Затем она легла на него, и… я не поверил своим глазам… они оторвались от ложа и, поднявшись на некоторое расстояние от него, начали парить в воздухе. Левитируя и слегка покачиваясь в воздухе, они вдруг стали растворяться, делаться всё прозрачнее и призрачнее, пока и вовсе ни исчезли. А я остался сидеть в полной растерянности, ошеломленный увиденным зрелищем. Когда начало проходить состояние потрясения, я оглядел себя. Я был одет в какую-то спецодежду бледно-зеленного цвета, подобие той, что была на Павлове. Тяжесть в голове, преследующая все эти дни, исчезла. Я чувствовал небывалую бодрость и желание что-либо делать, словно помолодел.

– Как отдохнули? – услышал я, а затем и увидел Павлова, присевшего на подлокотник соседнего дивана.

– Удивительно! – сказал я, не силах выразить то, что чувствовал после такого… Наверное, я был похож на младенца, который пытается понять то, что недоступно его детскому разуму.

– Ещё бы! – подхватил он. – Вы проспали восемнадцать часов.

– Неужели? Поразительно! – не поверил я Павлову; я был уверен, что только что вышел из сауны. Однако то, что я был полностью отдохнувший, говорило в защиту слов Павлова. Была ли та японка?.. Вопрос этот я как-то не осмелился задать тому, кто ни раз упоминал о своей профессии – профессии психолога.

– Итак, – сказал Павлов, – раз вы отдохнули и набрались сил, то мы в полной мере можем приступить к вопросу, который вас мучил на протяжении всей этой недели: что же такое ЭСИЛ? Как вы знаете, это аббревиатура слов: «Экспериментальная система исправления личности». Что это значит? – он посмотрел на меня так, словно ждал именно от меня ответа, что же это значит. – Впрочем.… Давайте, прежде чем я изложу, суть системы, сделаем небольшое отступление. Так легче мне будет донести.

Я пожал плечами в знак того, что не возражаю.

– Что вы думаете о… совести? – спросил он.

– Совести? – переспросил я. – Это, как мне кажется, из области теологии.

– Нет, не с теологической точки зрения и не с риторической.

– Вы имеете в виду, с философской, – гадал я.

– Нет.

– Тогда, с какой же?

– С практической.

Я не находил, что ответить: мне показалось это нелепостью.

– Да-да, с практической точки зрения, – продолжал Павлов. – Для чего нужна она человеческому индивидууму как биологический механизм? Давайте рассмотрим различную группу чувств, присущих каждому человеку. Для чего, к примеру, нужен страх? Это врожденный механизм, сдерживающий человека он самоуничтожения как биологической единицы. Кстати, этот механизм присущ любым живым существам, но мы сейчас говорим применительно к человеку, только к человеку. Любовь зачем? Конечно, издревле не утихают споры, и к общему мнению никто так и не пришел. На мой же взгляд, практическая сторона любви состоит в заботе о потомстве. Так как человек наименее приспособленное животное для жизни и нуждается в долгой опеке (почти полжизни мы находимся под опекой родителей). И чтобы эта опека была взаимно располагающей, природа и наделила людей этим механизмом. Со мной, конечно, можно не согласиться, но более логичного объяснения этому чувству, бесспорно имеющему место в жизни человека, я не вижу. А сострадание? – спросил меня он.

– Сострадание, – повторил я. – Судя по вашей теории, оно также является каким-нибудь механизмом. Не так ли?

– Совершенно верно, – подхватил он. – Если страх есть механизм, сдерживающий самоуничтожение человека, то сострадание или милосердие – единственный механизм, сдерживающий самоуничтожение всего человечества. В животном, не мыслящем, мире таким сдерживающим фактором является пресыщение, чувство сытости. Животное убивает столько, сколько способно съесть. Человек же в процессе эволюции утратил такую способность. И не будь сострадания, то есть жалости по отношению к ближнему, один страх не справился бы с защитой всей популяции. А совесть?.. – он сделал продолжительную паузу, вдумываясь во что-то важное, что, несомненно, для меня должно стать открытием. – Совесть – ведь это что ни на есть способность (даже против своего желания) поставить себя на место жертвы, пережить за другого причиняемую боль. В этом совесть сродни милосердию (состраданию). Но, в отличие от сострадания, совесть отражает, если можно так выразиться, ретроспекцию совершённого события. Запоздалый сопереживающий фактор. Если милосердие, как механизм, включается до совершенного поступка, то совесть, как механизм, начинает действовать уже после оного. К примеру, пусть мы сделали что-то, противное моральным принципам, одинаковым для всего человечества, находясь вне контроля своих чувств, в аффективном состоянии. Совесть же «напомнит» нам, что мы сделали, в чем мы были не правы. В чем же заключается практическая сторона этого механизма?