Синее море, белый пароход

— Разведчика хотят кастеляном сделать, — выговаривал он и глядел исподлобья.

— Дурака валяешь, — отвечала мама и скрещивала свои тонкие руки на груди. — Разбаловались на фронте. Раньше глядеть на спиртное не мог, а теперь дня не бываешь трезвым.

— Двадцать четыре «языка» взял, — говорил отец, — и — кастеляном, ха-ха-ха!..

— Все бы с дружками пил да балясы точил.

Мама нервничала и уходила в спальню.

А я был рад, что отец не соглашается кастеляном. Мы с ребятами давно изменили план… Теперь я ехал с отцом на Южный Сахалин, к японцам. Я обязан был написать оттуда ребятам письмо с подробным объяснением, как попасть на Южный Сахалин. Получив письмо, они должны были добраться до меня зайцами. И тогда уж мы отомстим японцам и за деда, и за Лесикова отца, и вообще за все.

Однако отец медлил с отъездом на Сахалин всю зиму. Я уже свободно переговаривался по-японски с учительницей, которая вела наш кружок японского языка, а отец всё тянул. Тогда я начал поторапливать его, но мама два раза огрела меня за это ремнем.

И все-таки мы с отцом победили.

Однажды в конце марта, когда мы с Юриком вылезли греться на завалинку, он вернулся раньше обычного. Полы его длинной распахнутой шинели колыхались, как серое знамя. Мы соскочили с завалинки и пошагали в дом по обе стороны отца.

Мамы не было дома, и я спросил его:

— Когда мы поедем на Сахалин?

— Через неделю, — ответил он. — Завербовался я, подъемные получил на всю семью. Продадим дом и поедем.

— Я тебе продам! — закричала мама, появившаяся на пороге. — Я тут по крошке собирала… И одеяло без тебя справила, и стулья венские выменяла на табак, и крышу новой толью покрыла!.. А ты хочешь всё по ветру пустить?

Отец набычился, раздвинул нас в стороны и закричал так, что жила на шее задергалась:

— Меня, разведчика, хотите куркулем сделать?! Не выйдет! Я морем буду дышать, а не навозом!

Мы с Юриком разбежались по углам.

Отец встал на цыпочки, сорвал икону Николая-чудотворца и разломил ее о коленку. Сверкнула белая древесина на сломе. Он кинул обе половинки в печку через загнетку. Только треск пошел.

Отец вернулся в угол, достал вторую икону и понес ее к печке двумя пальцами, словно паршивого котенка.

Мама загородила дорогу к печи. Она была сильная и могла постоять за порядок в своем доме против кого угодно. Но отец легонько задел маму, и она пошатнулась.

— Мама-а-а! — закричал Юрик, и я вздрогнул.

Отец вернулся за последней иконой. Это была любимая бабушкина богородица.

Я бросился в спальню и помахал бабушке в окно. Она возилась в старом парнике под окном. Бабушка вытерла руки о заплатанный передник и засеменила в дом.

Отец не мог затолкать богородицу в загнетку. Мама плакала в углу.

Бабушка вошла и сказала отцу:

— Уймись, сокол ясный.

Отцовы глаза отражали огненный круг загнетки. Медали звенели. «Сокол ясный» поднял глаза, и огонь в них исчез. Но казалось, он хочет клюнуть кого-то горбатым носом. Однако бабушка не испугалась, подошла к нему, отобрала икону и тут же спрятала в свой сундучок.

— Добра ждать теперь нечего, — сказала бабушка и покачала головой над сундучком.

— Я научу вас море любить, — скрипнув зубами, пробормотал отец и хлопнул дверью. Он промелькнул мимо окна. Из-под сапог летела грязь.

Мама заплакала сильнее. Голос ее разрывался и булькал. Тело вздрагивало. Не верилось, что плачет наша мама, командир дома. Даже во время путины на Амуре ее ставили бригадиром над красноармейками, которые помогали рыбакам… Но тут же я стиснул челюсти. Нет, я не должен паниковать. Как решили в штабе, так и надо держаться.

И я вышел на улицу, чтобы не слышать всхлипов матери.

Вскоре отец вернулся с двумя фронтовиками. Они так кричали, что взбудоражили всех собак на нашей улице. И за столом не сбавили голоса.

— Ты, Зимин, отъездился, — сказал отец дружку с деревянной колодкой вместо ноги. — А вот с Чумы я не слезу. — И он легко ударил в плечо второго фронтовика с очень впалыми щеками. — Поедем на море рыбачить, слышь, Чума?

Чума заболтал головой в разные стороны:

— Надоело.

— Ты счастливчик, Васька, счастливчик, — бормотал Зимин и пристукивал деревянной ногой. — Четыре года воевать, и все цело!

— Даже лишнее есть, — отозвался отец и завернул рукав кителя выше локтя. — Пощупай.

Дружки по очереди пробовали что-то под белой кожей отца ниже локтя.

— А ну, сынок… — сказал отец и протянул мне руку. Фронтовики только тут обратили на меня внимание.

Один потрепал меня по плечу, другой сунул в рот кусок американской колбасы.

Отец взял мою ладонь и прижал пальцы к своей руке. Я ощутил под кожей непродавимые мускулы и твердый, как кость, плоский осколок.

— Больно, пап? — спросил я, еле выговорив последнее слово.

— Нет, — ответил отец. И пожаловался дружкам: — Только воды стала бояться… Чуть что — отнимается. Ну, на Сахалине в порту мне место обещано.

Юрик бросил маму в спальне и притопал к нам. Он залез к отцу на колени.

— Счастливчик ты, Васька, счастливчик, — повторил Зимин и вздохнул. — Побегаешь еще по свету. На Сахалине, говорят, хорошо. Селедка идет — черпай ведром.

— Хитрого мало. — Отец составил кружки в кучу и разлил водку. — Море — не наш Амур.

Друзья лязгнули кружками, выпили не морщась. Закусили розовыми шматками колбасы. Отец приказал мне принести из-за печки мешочек с табаком. Я исполнил приказание. Щепотки фронтовиков ткнулись в зеленое крошево, словно голодные птицы в зерно. Фронтовики свернули цигарки. Щепотки их чуть дрожали. Отец обнес дружков огоньком. У него была зажигалка — маленький снаряд.

— И ты заживешь хорошо в моих хоромах, — сказал отец Зимину. — Как другу и инвалиду Отечественной войны отдаю тебе дом задаром.

— Ты один дому хозяин, да? — выкрикнула мама из спальни звенящим голосом.

— Я строил дом, — громко ответил отец. — Хочу — спалю, хочу — отдам… — Он снизил голос и вытянул шею к дружкам: — Трудно, братва, семьей командовать. Взводом — куда легче…

— Опасно сейчас ехать на Сахалин, — сказал Чума и втянул дым так, что щеки стали двумя глубокими чашками. — В море мины… Японец злющий… Самураи не сдавались. Расстреляет патроны и носовой платок — на штык. Подбежишь к нему, а он гранату под ноги… Санька Чириков под Хайларом и попался так.

— Доверчивый был, помните какой? — сказал отец и окаменел.

— На руках у меня помер, — добавил Чума.

— Эсэсовцы тоже поначалу не сдавались. — Отец сжал кружку так, что она хрустнула.

— Ну, самурай куда хитрее эсэсовца, — ответил Чума. — До сих пор постреливает…

— А сыновьям ничего не страшно, — сказал отец и больно провел рукой по моему «боксу». Волосы вздыбились. — Вот он, надёжа отца, растет. Хочет японцам дать по шее…

Я расправил плечи, подтянул живот. Но Чума поглядел на меня так, что захотелось спрятаться. Однако в следующий же миг я склонил голову к плечу и выдвинул нижнюю губу. Я хотел показать, что ничего не боюсь.