Синий мир (сборник)

Джонатан бережно подхватил ее, обнял и стал гладить темные волосы, стараясь хоть немного успокоить Ильфейенн.

— Горшочек! И вот теперь им завладели Мейнги! — Весь несчастный вид ее говорил о том, в какое горе ее повергло это известие.

— Простите меня за непонятливость и за излишнее любопытство, — наконец не выдержал Джонатан, — но я не понимаю, что такого особенного и важного в этом горшочке?

Ее заплаканные глаза смотрели на Джонатана очень внимательно, затем, видимо, решившись на что-то, она наконец ответила:

— Для нас это второе самое главное, самое важное во Вселенной живое существо! Это единственный живой побег с Дерева Жизни...

Они медленно возвращались на корабль по коридору, выложенному голубой плиткой.

— Похоже, я не только любопытен, но и глуп, — сказал Джонатан. — Для чего нужно через все преграды нести побег Дерева Жизни? Разумеется, для того...

Она кивнула:

— Я вам говорила: мы хотим установить союз с Балленкрайчем. Религиозный союз. Этот побег, Сын Дерева, был бы священным символом...

— И тогда, — подхватил Джонатан, — друиды оказались бы в тылу, взяли верх, и Балленкрайч превратился бы во второй Кайирилл. Пять биллионов убогих рабов, два миллиона пресыщенных друидов, одно Дерево. — Он внимательно и пытливо посмотрел на нее. — У вас на Кайирилл есть кто-нибудь, кто считает, что с вашей системой не все в порядке?

Она бросила на него негодующий взгляд:

— Вы абсолютный материалист! На Кайирилл материализм преследуется вплоть до смертной казни.

— Материализм означает распределение прибылей, — улыбнулся Джонатан. — А может быть — подстрекательство к восстанию...

— Жизнь — это преддверие к вечной славе. Жизнь — попытка найти себе место на Дереве. Трудолюбивые рабочие живут выше других, в Синтии. Ленивые, словно черви, должны ютиться во мгле корней.

— Если материализм — грех, в чем вы не сомневаетесь, то почему тогда друиды объедаются, словно боровы? Чем можно объяснить жизнь в такой вызывающей роскоши? Не кажется ли вам странным, что те, кто проповедует материализм, являются противниками всего этого?

— Кто вы такой, чтобы критиковать? — закричала она в гневе. — Вы такой же варвар, как дикари Балленкрайча! Будь мы на Кайирилл, там уже давно бы пресекли этот дикий бред!

— Чтобы он не повредил местному божеству, не так ли? — презрительно спросил Джонатан.

Ильфейенн ничего не ответила и пошла вперед, она была оскорблена до глубины души.

Улыбнувшись про себя, Джонатан последовал за ней...

Когда на корабле открылся люк, Ильфейенн решительно остановилась на пороге:

— Теперь, когда Сын Дерева потерян, скорее всего, уничтожен, — она исподлобья посмотрела на Джонатана, — у меня нет больше причин лететь на Балленкрайч. Я должна вернуться домой и сообщить обо всем в Коллегию Товэрэчей.

До сих пор Джонатан надеялся, что этот аспект проблемы не затронет Ильфейенн. Наобум, не задумываясь над тем, что она, быть может, все еще на него сердится, он предложил ей:

— Вы, как мне кажется, покинули Кайирилл вместе с Маноолло, чтобы бежать от жизни в стенах дворца. Вы забываете, что Товэрэчи проверят каждую деталь смерти вашего спутника...

Теперь на лице Ильфейенн, повернутом к Джонатану, появилось выражение, совершенно незнакомое для него. Какое-то время Ильфейенн продолжала испытующе смотреть на него, затем, спросила:

— Если я вас правильно понимаю, то вы хотите, чтобы я летела с вами?

— Так!

— Потрудитесь объясниться. Зачем?

— Мне думается, — внезапно появившийся комок в горле, мешал ему говорить, — что вы слишком сильно на меня повлияли. Боюсь, даже сильнее, чем я готов сообразить! Кроме того, особенно сильно меня волнует ваша философия, чрезвычайно деформированная, на мой взгляд.

— Меня удовлетворил ваш ответ, — с серьезной важностью произнесла Ильфейенн. — Хорошо, я лечу с вами. Кто знает, может быть мне удастся повлиять на Балленкрайчцев. Возможно, они примкнут к нам, тем, кто боготворит Дерево Жизни.

Чтобы не рассмеяться и не рассердить заносчивую жрицу еще больше, Джонатан задержал дыхание.

Ильфейенн заметила эти усилия:

— Вижу, что вы находите меня смешной?

Было совершенно очевидно, что реакция Джонатана на ее слова очень обидела Ильфейенн.

10

Хабальятт дожидался их у стола контролера.

— Ну, вот вы и вернулись! Ваши лица говорят о том, что убийцы Маноолло сбежали, и, надо думать, вместе с Сыном Дерева?

Ильфейенн в полном изумлении застыла на месте, не сводя с него глаз:

— Вы все знаете? Откуда вам все известно?

Хабальятт был сама любезность, сама галантность.

— Маленькие камешки, брошенные в воду, — сладким голосом проговорил он, слегка растягивая слова, — посылают большие круги к дальним берегам, дорогая жрица. Как мне думается, сейчас я нахожусь гораздо ближе к подлинной сути происходящего, чем вы. Так мне кажется, по крайней мере.

— Потрудитесь объясниться, вам известно то, чего вы не могли знать! — Тон, которым Ильфейенн произнесла эту фразу, не оставлял сомнений о ее состоянии.

Лязгнул закрывающийся люк, и стюард вежливо произнес:

— Госпожа жрица и вы, милорды! Могу ли я попросить вас разойтись по каютам на время ускорения? Мы отправляемся через десять минут.

11

В этот раз, выйдя из гипнотического транса, Джонатан, вспомнив предыдущее пробуждение, быстро высунулся из гамака и внимательно осмотрел каюту. Все было так, как он и оставил перед тем, как погрузиться в сон. Сейчас он был один, а дверь в каюту была плотно закрыта, — такой он ее и оставил, после чего проглотил таблетку и отдался во власть гипнотизирующих символов. Оказалось, неожиданно приятно увидеть, что все осталось в том же положении, в котором ты это оставил.

Он выпрыгнул из гамака, быстро принял ванну и надел новый костюм. Голубой костюм, его он купил на Джиннуокли. Когда он вышел в коридор на балкон, то обнаружил, что там еще никого нет. Темный салон тоже был пуст. Похоже было на то, что Джонатан проснулся слишком рано.

Он задумчиво прогуливался по длинному коридору. Ноги привели его к тринадцатой каюте. Джонатан остановился у двери, воображение тут же нарисовало соблазнительную картину: там, за дверью, лежит теплая и безвольная жрица Ильфейенн, ее прекрасные темные волосы разметались по подушке, лицо, да, даже во сне, лицо ее сохраняет выражение неуступчивости и отпечаток сомнения.