Синий мопс счастья

Я опять выронила булочку. Кто?! Сколько же лет Гликерии Петровне, если она общалась с отцами-основателями МХАТа? По самым грубым подсчетам, не менее ста получается.

Не замечая произведенного впечатления, престарелая актриса неслась дальше:

– Блок! Александр Блок!

Я прикусила нижнюю губу. Блок писал стихи, на мой взгляд, замечательные, даже поэма «Двенадцать», созданная им под влиянием не к ночи помянутой большевистской революции 1917 года, великолепна. Александра Блока можно смело зачислить в лигу великих поэтов, но он никогда не играл на профессиональной сцене. Кстати, с этой фамилией в нашей семье связана одна замечательная история.

Моя мама, достаточно известная в прежние годы оперная певица, часто упрекала отца, работающего на военно-промышленный комплекс, в полной литературной безграмотности. Вообще-то мои родители жили вполне мирно, разные характеры и пристрастия совершенно не мешали им быть счастливой семейной парой. Но иногда в мамочке просыпался педагог: Ушинский, Песталоцци и Макаренко в одном флаконе, – и тогда в нашей квартире раздавались ее вопли:

– Андрей! Это безобразие! Чуть со стыда вчера в гостях не сгорела! Вся интеллигенция прочитала новую поэму Вознесенского, а ты нет! Отвратительно. Люди обсуждают стихи, мой муж сидит молча.

– Но, Котенька, – робко отбивался папа, – сама знаешь, в каком ритме я живу: НИИ – полигон, полигон – НИИ, когда же читать?

– В самолете, – не дрогнула мама, – по дороге на свой полигон.

Отец крякнул и решил закрыть тему. Но мать еще долго бушевала, потом она сунула отцу томик и велела:

– Сегодня у нас гости, изволь поглядеть хоть одним глазом, не хочу снова чувствовать себя женой неандертальца.

Папа покорно пошел в кабинет. Я порысила за ним, но, поскольку без специального разрешения входить в рабочую комнату отца было строго-настрого запрещено, я тихонько приоткрыла створку и одним глазом увидела, как папа, зашвырнув всученную мамой книжку на подоконник, взял толстый том со своего стола и начал быстро перелистывать страницы, покусывая ручку.

Гости явились в восемь. Меня посадили в конце стола, и я отчаянно скучала, взрослые обсуждали литературные новинки. Вскоре мне захотелось убить противного Михаила Алексеевича, потного, по-бабьи оплывшего мужика, главного редактора одного из «толстых» журналов тех лет. Он без конца приставал к папе с вопросами, каждый из которых начинался так:

– А вы читали…

Отец отрицательно качал головой, мама краснела.

– Вы не любите прозу? – пыхтел Михаил Алексеевич.

– Не очень, – признался загнанный в угол папа.

– А поэзию? – закатил пронырливые, противные глазки редактор.

Отец покосился на багровую от злости мать и решил потрафить жене:

– Поэзию? Хм! Да, да! Очень! В смысле люблю.

– Кого больше всех? – не успокоился Михаил Алексеевич.

Папа растерялся.

– Ну, Ахматову читали? – поехал на него танком литературный деятель.

– Нет.

– Цветаеву?

– Нет.

– Мандельштама?

– Нет.

– Брюсова?

– Нет.

По мере этого допроса мама все сильнее сжимала губы, а Михаил Алексеевич откровенно веселился, ему явно доставляло удовольствие уличить блестящего ученого, генерала в невежестве. Я еще в детстве поняла, что самые злые люди те, кто хотели стать писателями, но не получили от бога таланта и подались от безнадежности в редакторы или критики.

«Папусенька, – шептала я про себя, – ну что же ты позволяешь над собой смеяться? Спроси-ка у этого шута горохового про интегральные исчисления или хоть проверь его знания таблицы умножения, явно ведь дальше дважды два не продвинется». И почему это в среде интеллигенции считается абсолютно нестыдным не уметь сложить в столбик два трехзначных числа, а вот тому, кто не читал Мандельштама, просто следует застрелиться?

– Ну а произведения Блока вы в руках держали? – ехидно спросил Михаил Алексеевич.

Тут папины глаза загорелись.

– Конечно. Как же, обязательно.

– Да? – разочарованно спросил редактор. – И что вам больше всего понравилось?

Папа улыбнулся.

– Ну он не так много написал. Всего одну книгу, зато какую! Классика.

– Что вы имеете в виду? – удивился гость.

– Антон Генрихович Блок, «Проблема турбулентных потоков», – спокойно ответил отец, – а вы о чем толкуете? Блок, увы, умер молодым. Больше ничего создать не успел.

Позвольте мне тут опустить занавес. Скажу лишь, что мама, потеряв от ярости голос, собирая отцу в очередную командировку сумку, вытряхнула оттуда любовно припасенные им детективы и всунула учебники по литературе…

– Я изумительно загримировалась, – заорала Гликерия Петровна своим отлично поставленным, нацеленным на озвучивание гигантского зрительного зала голосом.

Я вынырнула из воспоминаний детства.

– Взяла одежду у внучки соседки, – гремела Гликерия, – мне показалось опасным являться одетой как всегда. За нами могут следить!

Посетители вновь повернулись в нашу сторону и разинули рты.

– Вы можете говорить тихо? – попросила я.

– Еще тише? – взвыла собеседница.

– Желательно.

– Вы же не услышите.

– У меня острый слух.

– Но я и так еле шепчу, – взвизгнула старуха, – звук, который издает в полете бабочка, и то громче.

Я встала.

– Пойдемте.

– Куда?

– В метро.

– Зачем?

– Для конспирации.

– Ни за что! В подземке душно.

– Но вы же приехали сюда!

Гликерия Петровна погрозила пальцем.

– Хитрюга! Все еще мне не доверяете. Великолепно ведь знаете, что мы с Сережей живем совсем рядом, лишь дорогу перейти.

Тут из самого дальнего угла понеслись ужасающие звуки, которые кто-то извлекал из несчастной, не готовой к таким экспериментам скрипки. Я вздрогнула, официантка включила радио, похоже, на всю мощность. «Эх, эх, эх, разбужу сегодня всех, здравствуй, страна, не забудь, что я пришла», – неслось над зальчиком.

В любой другой ситуации я бы схватила сумочку и в ужасе убежала, мне, когда-то профессиональному музыканту, делается тошно от какофонии. Не воспринимаю даже Шнитке, хотя совершенно искренне считаю его великим. Да, этот композитор гениален, но он не для меня. Но сейчас я безумно обрадовалась шуму. Резкие звуки наложились на вопли Гликерии Петровны и приглушили их, а старушка тем временем продолжала говорить безостановочно, и через десять минут я узнала кучу совершенно ненужных сведений.

Гликерия Петровна всю свою жизнь проработала в театре. Сейчас она, не моргнув глазом, утверждала, будто являлась звездой первой величины, но что-то мне подсказывало: скорей всего ее роль состояла из двух слов: «Кушать подано». Муж актрисы был театральным художником, делал декорации. Жизнь семейной пары протекала за кулисами, а когда у них родился мальчик, то он, естественно, постоянно был около родителей. Сами понимаете, кем захотел стать ребенок.

Продолжая размахивать руками, бабуся живописала трудности, с которыми столкнулась на длинном жизненном пути. Муж умер, в театре ее стали зажимать, намекать на возраст, потом открыто сказали, что следует дать дорогу молодым, и с почетом выпроводили на пенсию. Гликерия Петровна осела дома. Ее очень беспокоила творческая судьба Сережи. Никаких достойных ролей он не получал, в кино сниматься его не звали, в спектаклях не занимали. Очевидно, он понял, что карьеры на подмостках ему не сделать, и ушел на преподавательскую работу, стал вести курс актерского мастерства. Гликерия Петровна только вздыхала, глядя на несчастного мальчика. На ее взгляд, уход со сцены – самое страшное горе. Но Сергей казался счастливым, он нашел себя. Одна беда – денег в семье не прибавилось.