Сирены Титана (сборник)

— Это и есть строка, которую ты написал, когда был молодым человеком.

— Глупым молодым человеком, — сказал я.

— Я обожаю того молодого человека, — сказала она.

— Когда же ты полюбила его? Еще девочкой?

— Маленькой девочкой, а потом уже женщиной, — сказала она. — Когда они дали мне все, что ты написал, и велели изучить, я полюбила тебя уже женщиной.

— Извини, но я не могу одобрить твои литературный вкус.

— Ты уже не веришь, что любовь — единственное, ради чего стоит жить?

— Нет.

— Тогда скажи, ради чего стоит жить вообще? — сказала она умоляюще. — Если не ради любви, то ради чего же? Ради всего этого? — Она жестом обвела убогую обстановку комнаты, еще резче усилив и мое собственное ощущение, что мир — это лавка старьевщика. — Я что, должна жить ради этого стула, этой картины, ради этой печной трубы, этой кушетки, этой трещины в стене? Вели мне жить ради этого, и я буду! — кричала она.

Теперь ее ослабевшие руки вцепились в меня. Она закрыла глаза и заплакала.

— Значит, не ради любви, — шептала она, — ради чего же, скажи.

— Рези, — сказал я нежно.

— Скажи мне! — требовала она.

Сила вернулась в ее руки, и она с нежным неистовством теребила мою одежду.

— Я старик, — беспомощно сказал я. Это была трусливая ложь. Я не старик.

— Хорошо, старик, скажи мне, ради чего жить, — сказала она. — Скажи, ради чего ты живешь, чтобы и я могла жить ради того же — здесь или за десять тысяч километров отсюда! Объясни, почему ты хочешь остаться в живых, и тогда я тоже захочу жить!

И тут началась облава.

Силы закона и порядка ворвались через все двери, они размахивали оружием, свистели в свистки, светили яркими фонарями, хотя света и так было достаточно.

Это была целая небольшая армия, и они шумно веселились по поводу мелодраматично-зловещего реквизита нашего подвала. Они веселились, как дети вокруг рождественской елки.

Целая дюжина их, молодых, розовощеких, добродетельных, окружили Рези, Крафт-Потапова и меня, отобрали мой люгер и обращались с нами, как с тряпичными куклами, в поисках еще какого-нибудь оружия.

Другие спускались по лестнице, толкая перед собой преподобного доктора Лайонела Дж. Д. Джонса, Черного Фюрера и отца Кили.

Доктор Джонс остановился на середине лестницы и повернулся к своим мучителям:

— Все, что я делал, — сказал он величественно, — должны были делать вы.

— Что мы должны были делать? — сказал агент ФБР, который явно был здесь главным.

— Защищать республику, — сказал Джонс. — Что вам от нас надо? Мы делаем все, чтобы сделать нашу страну сильнее! Присоединяйтесь к нам, и пойдем вместе против тех, кто пытается ее ослабить!

— Кто же это? — спросил агент ФБР.

— Я должен вам объяснить? — сказал Джонс. — Вы еще не поняли этого за время вашей работы? Евреи! Католики! Черномазые! Желтые! Унитарии! Эмигранты, которые ничего не понимают в демократии, которые играют на руку социалистам, коммунистам, анархистам, нехристям и евреям!

— К вашему сведению, — сказал агент с холодным Торжеством, — я — еврей.

— Это только подтверждает то, что я сказал!

— То есть? — сказал агент.

— Евреи проникли всюду! — сказал Джонс, улыбаясь, как логик, которого никогда нельзя сбить с толку.

— Вы говорите о католиках и неграх, но один из ваших лучших друзей — католик, другой — негр.

— Что тут удивительного? — сказал Джонс.

— У вас нет к ним ненависти? — спросил агент ФБР.

— Конечно, нет. Мы все исповедуем одну основную истину.

— Какую же?

— Наша страна, которой мы когда-то гордились, сейчас оказалась не в тех руках, — сказал Джонс. Он кивнул, а вслед за ним отец Кили и Черный Фюрер. — И, чтобы она снова вернулась на путь истинный, кое-кому надо свернуть голову.

Я никогда не встречал такого наглядного примера тоталитарного мышления, мышления, которое можно уподобить системе шестеренок с беспорядочно отпиленными зубьями. Такая кривозубая мыслящая машина, приводимая в движение стандартными или нестандартными внутренними по-буждениями, вращается толчками, с диким бессмысленным скрежетом, как какие-то адские часы с кукушкой.

Босс из ФБР ошибался, думая, что на шестернях в голове Джонса нет зубьев.

— Вы законченный псих, — сказал он.

Джонс не был законченным психом. Самое страшное в классическом тоталитарном мышлении то, что каждая из таких шестеренок, сколько бы зубьев у нее ни было спилено, имеет участки с целыми зубьями, которые точно отлажены и безупречно обработаны.

Поэтому адские часы с кукушкой идут правильно в течение восьми минут и тридцати трех секунд, потом убегают на четырнадцать минут, снова правильно идут шесть секунд, убегают на четырнадцать минут, снова правильно идут шесть секунд, убегают на две секунды, правильно идут два часа и одну секунду, а затем убегают на год вперед.

Недостающие зубья — это простые очевидные истины, в большинстве случаев доступные и понятные даже десятилетнему ребенку. Умышленно отпилены некоторые зубья — система умышленно действует без некоторых очевидных кусков информации.

Вот почему такая противоречивая семейка, состоящая из Джонса, отца Кили, вицебундесфюрера Крапптауэра и Черного Фюрера, могла существовать в относительной гармонии…

Вот почему мой тесть мог совмещать безразличие к рабыням и любовь к голубой вазе…

Вот почему Рудольф Гесе, комендант Освенцима, мог чередовать по громкоговорителю произведения великих композиторов с вызовами уборщиков трупов…

Вот почему нацистская Германия не чувствовала существенной разницы между цивилизацией и бешенством…

Так я ближе всего могу подойти к объяснению тех легионов, тех наций сумасшедших, которые я видел в свое время. И моя попытка такого механистического объяснения — это, наверное, отражение отца, сыном которого я был. И есть. Ведь если остановиться и подумать, что бывает не часто, я, в конце концов, сын инженера.

И поскольку меня некому похвалить, я похвалю себя сам — скажу, что я никогда не прикасался ни к одному зубу своей думающей машины, она такая, как есть. У нее не хватает зубьев, бог знает почему, — без некоторых я родился, и они уже никогда не вырастут. А другие сточились под влиянием превратностей Истории.