Сияние черной звезды

После теплой ванной я завернулась в банный халат и отправилась было завтракать, когда в дверь осторожно постучали.

Кесарь, попивающий воду за столом, мгновенно поднялся и направился к двери, молча указав мне на столик. Причем дверь он не просто открыл, подойдя к ней, он вовсе скрылся за ней, прикрыв за собой.

Не то, чтобы меня расстроила перспектива завтракать в одиночестве, но мне же потом как-то полагается одеваться. И в отличие от одежды Рассветного мира в этом самостоятельное облачение представлялось мне смутно.

Завтрак был традиционным — кубики сыра белого, зеленоватого, синеватого цвета, варианты джема самых забавных расцветок, кусочки рыбы, судя по виду сырой, белые, абсолютно белые словно вареные булочки.

Я развлекала себя тем, что пробовала каждый сыр, беря маленький квадратик и макая его в очередной джем. Выходило странно, и безвкусно… есть не хотелось совершенно. Хотелось встать и заорать изо всех сил, пнуть что-либо, закрыться в ванной комнате и бить, бить, бить стену изо всех сил…

Отчаяние, в десятки, сотни, тысячи раз более жуткое, чем в момент, когда я оказалась за пологом Готмира, просто душила.

Но я справлюсь. Должна. Так что без вариантов! И без истерик. Вперед и только вперед. Не оглядываясь, не сомневаясь, не отчаиваясь.

Открывшаяся дверь вернула кесаря. Тот, пройдя через спальню, сел напротив меня, окинул взглядом горку надкушенных сырных кусочков в разноцветном желе, посмотрел на меня, усмехнулся, укоризненно покачав головой, и произнес:

— Гармония, нежная моя, во всем нужна гармония.

Он взял кусочек черного тонкого хлеба, расположил на нем кусочек сырой рыбы, полил все это темно-вишневым соусом, и подал мне. Не став возражать, попробовала, кивнула, полностью удовлетворившись вкусом, и прожевав, спросила:

— Что вы намерены делать далее?

— Собрал военный совет, — задумчиво ответил император, создавая бутерброд, подобный тому который сделал для меня. — Поэтому до середины дня ты можешь передвигаться по дворцу совершенно свободно, в императорской канцелярии тебя уже ожидают. Понимаю, что ты привыкла иметь возможность управления на местах, но до решения возникшей проблемы это не представляется возможным.

Далее завтрак протекал в полном молчании. Кесарь ел быстро, явно торопясь, мне следовало бы поторопиться тоже, но я все не знала, как бы сформулировать вопрос… к счастью не пришлось.

— Просто скажи «рабыни», — несколько раздраженно произнес Араэден.

— Рабыни! — громко сказала я.

Тот час же открылась дверь и совершенно бесшумно явилось человек пятьдесят.

Молча посмотрела на кесаря. Тот, невозмутимо сообщил:

— Пятьдесят пять рабынь.

Вновь переведя взгляд на девушек, исключительно из вредности пересчитала — сорок девять. Сорок девять запуганных, бледных, местами, в смысле ладонями подрагивающих.

— Так, я не поняла, — произнесла пересчитывая повторно, — почему недобор? Где еще шестеро?

Рабыни дрогнули.

Я же вдруг вспомнила сказанное Тэхарсом «Полетят головы», и медленно, очень медленно повернулась к кесарю. Его императорское владычество продолжал совершенно невозмутимо завтракать, совершенно и полностью игнорируя мой взгляд. Я продолжала смотреть. Он молчать. Я понимала, что предъявляю сейчас претензии к тому, кто не принимал их на свой счет в принципе, считая себя истиной в последней инстанции, и все же…

— И все же, нежная моя, — вдруг посмотрел мне в глаза, на оитлонском произнес кесарь, — двое суток назад я пощадил Эдогара, сегодня Тэхарса.

Сложив руки на груди, так же на языке, который был языком моей души, иначе не скажешь, холодно спросила:

— И все же… сколько можно?

Кесарь медленно поднялся, швырнув салфетку на пол, вспышка портала и ледяное:

— Доброго дня, нежная моя.

Увы, день определенно не задался.

— Платье и вино, — приказала я.

Рабыни метнулись исполнять приказание.

* * *

Первый бокал я выпила сидя все так же за столиком, и крохотной серебрянной ложечкой доедая зеленоватое желе с мятным привкусом.

Второй уже в гардеробной, отметив что ткань второго, стягивающего платья, сегодня даже приятнее на ощупь и по восприятию, чем вчера. Затем последовало третье платье. После мои волосы расчесали и тщательно заплели.

А на третьем бокале в гардеробную, где уже приступили к обуванию императрицы, то есть меня, заявилась свекровь.

Пресветлая Элиситорес вплыла белой лебедицей, остановилась в шаге от входа, оглядела меня с восхищением, рабынь с пренебрежением, бокал вина в моей руке с недоумением, собственно меня после всего этого с осуждением, и тогда я гордо подтвердила:

— Спиваюсь!

Возмущенная пресветлая возмущенно набрала воздуха, видимо, чтобы облечь собственное возмущение в словесную форму и… и определенно начала отсчитывать. Я ради интереса посчитала тоже — дошла до тридцати семи, когда пресветлая, наконец, произнесла:

— Но разве полагается пить той, кто несет дитя во чреве?!

Я подавилась! Закашлялась, и дабы облегчить свое состояние и факт испачкавшегося третьего платья, одним махом допила все вино до конца. Элиситорес… считала. Пока она отсчитывала про себя, пытаясь придать нашей беседе светский оттенок, мне сменили третье платье, и покров на голове, прежний я в приступе неудержимого кашля умудрилась так же облить вином. После чего я потребовала еще вина. В приказной и ультимативной форме, сообщив что, либо я получаю вино, либо я получаю вино. Впечатлившись возможностью дарованного им выбора, мне тот час же принесли требуемое, и даже в новом бокале.

Пресветлая перестала считать, гневно посмотрела на меня и гневно начала было:

— Звезда моя, вино — яд, позволенный лишь мужчинам, а ты…

— Примерно тоже самое, только в юбке, — устало сказала я. Потом, взглянула на себя и поспешила исправиться: — В смысле в первом платье, втором платье, третьем платье, куске тряпки на голове и ободком, сей кусь тряпки придерживающем. И на этом, полагаю, дискуссия окончена, потому что к тому моменту, как вы перестанете про себя отсчитывать секунды, положенные в свете для продолжения светской же беседы, я успею дойти до императорской канцелярии. Сиятельного дня, пресветлая.