Сижу на нарах...
Шрифт:
иногда затопаете врозь.
Неизбежно звонкие долины
прорастут железною травой.
Пито всё, помимо гуталина:
от тоски и до воды живой.
Все постыло, даже то, что мило.
До свиданья, рожицы страниц!
Не вино мне сердце истомило, –
лепет непонятный божьих птиц.
1961
«Пляшет пьяница на углу…»
Пляшет пьяница на углу,
а мороз ему – пьет скулу.
Пальцы черные бьет трясца.
Пляшет пьяница –
А прохожие мчат в мечты:
съесть цыпленка, лизнуть звезды…
Как живую боль, как копилку слез,
огибает пьяницу скорый пес!
Пес летит сквозь день, как весны стрела.
Пляшет пьяница, не найдет угла.
… Этот старый сон я смотрю в себе,
будто слышу звон по лихой судьбе.
1961
«Конкретно я любил Любашу…»
Конкретно я любил Любашу,
абстрактно я любил Анюту.
Я иногда любимых спрашивал:
а с кем я спать сегодня буду?
Любаша скидывала кофточку,
ложилась плотно, как в могилу.
Анюта сбрасывала крылышки…
Анюты не существовало.
1960
«Вокруг избы – толпа бродячих сосен…»
Вокруг избы – толпа бродячих сосен:
вот этой, вроде, не было вчера,
а та была моложе на пять вёсен,
на третьей – горб, там, где была дыра.
Смотрю в окно из жалкого жилища.
Куда меня под старость занесло?
Затем пою: «Он счастия не ищет,
ему бы только – тихо и тепло…»
Чужие бродят шорохи по дому,
чужая стены пропитала вонь.
И только печь желанна и знакома:
в ней тот же Бог, в ней тот же дух – Огонь.
1992
«Я люблю самолеты неба…»
Я люблю самолеты неба,
я люблю их тела тугие.
Я давно уже трезвым не был, –
это счастье носят другие.
Я люблю самолеты, мощь их,
я люблю пилотов надежных,
потому что в живые мощи
превратился мой храм безбожный.
Я люблю самолеты… Враки!
Не люблю я этих уродов.
Пусть простит меня Коккинаки,
уж такой я есть от природы.
1960
«Оттолкнуло ветром от вагона…»
Оттолкнуло ветром от вагона!
Одолжи мне, Боже, пять минут…
Человек скорбящий – вне закона
рьяные растопчут, в пыль вомнут.
Поезд отправляется. Соколики,
до свиданья! Можно подымить?
В ресторане мраморные столики
не хотят нетрезвого кормить.
В подворотне наведу румянец –
водочкой шарахну по щеке!
Поезд, как паршивый иностранец
на чужом лопочет языке…
1960
Февральские стихи
Февраль. Холодные стихи.
Слова, подтаяв,
ждут доводки.Давай серьезно, без хи-хи
сегодня выпьем белой водки.
Прозрачной, страшной, как любовь,
берущей за душу, как песня!
Февраль, стихи – огрызки слов.
Идей заиндевевших плесень,
труха осклизлая идей…
И ложь в зубах: «Люблю… лю-дей…»
1983
Марина
Мир виньеток, вкус миндальный
разутюжила,
над альбомами – как бомбовоз!
Муза мужества… была замужнею?
не верю, не всерьез!
Демоном вокруг поэзии
и чтоб – бабьё?
Рифмочек стальные лезвия
у нее.
Древнее искусство – стоп:
женщина, как пуля в лоб!
И вздрогнул я… И, как болячка,
ее талант терзал мне грудь,
покуда белая горячка
не подсказала: трезвым будь.
Достойна трезвого внимания
Марина – слов гигантомания.
Словами загнанная в гроб,
живи, Марина, вечно чтоб!
Живи, Цветаева Марина,
слов голубая балерина…
Пускай летят из пустоты
тебе на гроб слова-цветы!
1967
После третьей
У каждой клеточки проблема:
быть или пить?
Вот он вопрос!
Терзаясь перед сей дилеммой,
я по колено в землю врос, –
то бишь в долги. Вот незадача…
А был бы, скажем, я – француз
без комсомольских нудных качеств,
чихал бы я на сей конфуз.
Я слов крысиные хвосты
жевал бы мягкими зубами.
О, дней порожние листы, –
в сортир их, в урну, в быт на БАМе!
…У каждой клеточки тоска
по выходкам, движеньям бравым!
Переплывай меня, река,
когда я стану сплошь дырявым.
1961–1971
«По улице билетиком лететь…»
По улице билетиком лететь –
автобусным!
И – выпить не хотеть?!
Какой кристалл,
какой мужик – алмаз!
Про ангела с него списать рассказ.
…А мы сегодня – в баньку, так и быть.
А мы из шаек пиво будем пить.
Настолько мы сегодня хороши!
Какие – вдоль панели – виражи,
какие в переулке антраша…
Шмяк! –
то мочалкой выпала душа.
И, как обмылок, сердце в лужу –
шлеп!
И – хорошо. И – кепочку на лоб.
1975
«Я помню май, надтреснутую почку…»
Я помню май, надтреснутую почку,
глаза, расплавленные мукой…
Но каждый умирает в одиночку.
(Наедине с большой зеленой мухой).
Сижу теперь и слов слежу мерцанье
за кружкой пива, как за кружкой дыма.
Я пью печаль, но чаще – мирозданье,