Скандальная молодость
Шрифт:
От первой поездки на colombare у меня в памяти остался эпизод, которому в моей жизни суждено было получить продолжение. Медзадри вез нас на праздник в Контарину, солнце было в зените, и вдруг я заметила какую-то странную радугу между побережьем и отмелью. Я крикнула ему: стой. Мараза остановил грузовик. Я выпрыгнула на землю, сказав остальным: пойду, посмотрю, что это за поезд.
Товарняк медленно прошел перед нами, нагруженный диковинными шапками, в которых подбежавший Медзадри узнал тропические шлемы, что для меня было пустым звуком. Кто мог подумать, что очень скоро мне придется шагать под африканским солнцем и под одной из этих шапок будет плавиться от жары моя собственная голова.
Дверей в вагонах не было, только решетки, и отблески солнца от амуниции стоящих вплотную
Они похожи, подумала я, на то, что остается на поле битвы после проигранного сражения, и эта мысль оказалось пророческой, ибо через несколько месяцев мне снова пришлось их увидеть; и поезд, но уже на пути в Асмару, и аскеров на плоскогорье вместо лодочников, которые певуче перекликались между собой, забрасывая сети, и услышать бу-бум абиссинских барабанов вместо выстрелов браконьеров на болоте. После бойни при Тембьене эти шлемы отправляли на родину вместо тел погибших солдат, потому что, хотя оставшиеся в живых и перекопали барханы до последней песчинки, они не нашли ничего, кроме песка. И тогда они сказали: это песок съел их, он похож на хищное растение и ненавидит жизнь смертельной ненавистью приговоренного жить в пустыне. Оставил на поверхности только объедки, то есть шлемы, патронташи и ботинки, мрачное свидетельство произошедшего.
В тот день, когда поезд пойдет в Асмару, он вызовет у толп негров и белых то же изумление, которое испытала я в Тальо ди По.
Я вцепилась Маразе в руку, а кто-то, то ли солдат, то ли железнодорожник, затянул:
— Я тебе покажу, я тебе дам, ты у меня помрешь от наслаждения.
Это была песня легионеров, которые сошли с ума, но не утратили веселья, валяясь, возможно, после ампутации в лазарете где-нибудь в Данкалии, Нубии или Сомали:
— Мы умрем вместе, мы умрем рядом, и с нами умрет наша молодость!
И легионер мог поднять руки и захлопать в ладоши, аплодируя своему увечью, словно финалу оперы, а капитан Мерли кричал: заставьте его замолчать. Ему отвечали: придется пристрелить, он уже ничего не понимает. А он прислонялся к стене, блевал себе на сапоги и требовал: так пристрелите, это же просто невыносимо.
Медзадри попытался оттащить меня назад, а я ему: подожди, со мной что-то случилось, сама не понимаю, что. Я не могла оторвать взгляд от шлемов, пока они не скрылись за горизонтом. Скоро я узнала, что такие составы шли каждый день, они отправлялись прямо с одного оружейного завода в Милане; груз затем перегружали на суда для перевозки бананов, вместе с ящиками печально известных пуль «дум-дум» — еще одного чудовищного изобретения, с которым мне суждено было познакомиться.
— Ты чего, — со смехом спросил он, — тебе-то что до войны?
Я могла бы сказать ему, что случится. Но вместо этого ответила: просто затмение нашло. И мы поехали дальше, и на празднике в Контарине он выгодно меня продал.
Отличительным признаком colombare Маньяни была наглость. Грузовики разъезжали по равнинам, деревням и предместьям, добирались до вилл и отдаленных хуторов, останавливались в таких местах, где не ступала нога человека. Они были ярко раскрашены, преимущественно желтой и голубой краской, на фарах — решетки для защиты от камней пуритан. В удлиненном кузове могли разместиться двадцать человек. И в знак презрения к светским и церковным властям, которым они постоянно бросали вызов, на тентах большими буквами было написано «Маньяни», словно это был фирменный знак какого-нибудь уважаемого предприятия.
В грузовик сажали от пяти до девяти женщин, а начальником над ними назначали Кота, чьи обязанности были весьма разнообразны: обеспечивать работу на праздниках, общественных и частных; общаться с клиентами, выясняя их тайные пороки и степень продажности, и самое главное выступать в качестве сборщика, получая деньги и передавая их затем Маньяни. Трем братьям — Нерео, Обердану и Витторио.
Нерео был не только самым умным и авторитетным, но и наименее откровенным; честолюбие заставляло его вести себя так скрытно и уклончиво, что иногда он и сам запутывался. Некоторые говорили, что он просто сумасшедший, другие называли его хитрованом или парнем не промах: как бы там ни было, в паутине постоянно вьющихся вокруг него дельцов и мелких политиканов, каждый из которых преследовал свои собственные цели, зачастую противоречившие
целям другого, он чувствовал себя как рыба в воде и намеревался закончить свои дни отнюдь не владельцем частного борделя, вынужденным постоянно бороться с общественным мнением и Квестурой, а уважаемым гражданином, заслуги которого будут признаны обществом. Он мечтал, что катафалк, который повезет его в последний путь, будет украшен всеми теми знаками уважения, которые режим любил выставлять напоказ, забывая, что за ними скрывается всего-навсего разлагающийся труп.Дзелия, хоть и с неприязнью, тоже вынуждена была признать, что Нерео Маньяни прекрасно разбирается в жизни и, если не может стать для человека наставником, то может его развратить, что зачастую одно и то же; из любой ситуации он выходил с издевательской легкостью. Объявившие ему войну ответственные работники режима теперь перешли к тактике заманивания с помощью лести и в письме, адресованном третьему лицу, но каким-то образом оказавшемуся у Нерео в его изящном секретере, даже уверяли, что в будущем приложат определенные усилия, чтобы он был должным образом вознагражден морально и материально при условии, что он положит конец позорной деятельности, осуществляемой с его согласия и под его покровительством.
Рассказывали, что от Итало Бальбо он получил еще одно письмо, в котором содержалось напоминание о некоем обязательстве и одновременно предостережение, сделанное деликатно, с симпатией: естественно, в молодости нам необходимо развлекаться, и сам он однажды, прибегнув к опыту и знаниям Нерео и Витторио, провел весьма приятную ночь; но как молодость не может длиться вечно, так и нарушения закона не могут повторяться без конца. Пусть он об этом поразмыслит.
Это была ночь, когда Маньяни дал свой ответ. Он притаился во дворе дома, в котором собрались гости, и подождал, пока они закончат одеваться в своих комнатах; и вот они, наконец, вышли, наполнив воздух запахом дорогих духов, которыми Нерео обязал пользоваться своих девушек; они полной грудью вдыхали аромат свежескошенной травы на берегах, наслаждаясь им, как наслаждались воспоминанием о том, что только что произошло. Он дал им возможность обсудить все это между собой, грубо и цинично, в свете луны, которая казалось огромной каплей, падающей вверх; потом он пошел за ними, бесшумно, словно лиса, скользя в зарослях, как тогда, когда был молодым Котом и следил за клиентами в лесной чаще; гости шли к катеру, чтобы отправиться на нем к гидросамолету воздухоплавателя.
Серенада Котов, часть праздника и его последний акт растаяли где-то вдалеке в тополиной роще; Маньяни появился на капитанском мостике и приказал гостям, которые поудобнее устраивались в креслах:
— Выслушайте меня, как следует.
Его узнали и даже выключили двигатель.
— Мы тебя уже выслушали, и отблагодарили, — сказали ему. — Наши разговоры закончились в номерах, где, отдадим тебе должное, во всем чувствуется твое профессиональное мастерство.
Маньяни вытянул руку, точно так же, как он делал, забрасывая удочку.
— Кое-что надо говорить на открытом воздухе, — заявил он с иронией. — Уточняю: то, что я мог бы сказать на открытом воздухе, может быть, в воскресенье на площади. Потому что, хочешь-не хочешь, очень многие ко мне прислушиваются. Дело вот в чем: фашизму необходимо заняться мелиорацией не только на болотах, но и в морали этой земли, не ради христианского милосердия, как вы заявляете, или на благо простого человека, потому что на него вам плевать, пусть хоть заживо сгниет от сифилиса, а потому, что большая чистка произведет большое впечатление, все будут довольны, и другие проблемы, и ваши, и правительства, отойдут на второй план, в том числе и эмиграция тех, кого вы называете объявленными вне закона, потому что этого не остановить, и скоро здесь вообще ни души не останется, потому что во всем мире не найти другого такого голодного края…
Кто-то из пассажиров, на чье лицо не падал свет, с угрозой в голосе произнес:
— Выкладывай, что тебе нужно, Маньяни.
Маньяни не обратил на это внимания и спокойно продолжил:
— Если вы полностью запретите нашу деятельность и выполните свое намерение публично сжечь colombare, а женщинам прикажете повесить на грудь табличку с надписью fiat voluntas dei и побросать их в реку, в По делла Пиа, — зрелище, не спорю, более чем убедительное — это приведет, грубо говоря, к маленькой эфиопской войне. Потому что и в Африку вы отправились, чтобы отвлечь итальянский народ от того, что происходит.