Скандальная молодость

— Что же касается нас? — повторил, словно эхо, Паризи.

— Они придут в ярость, когда обнаружат, что отдали вам свое доверие, дружбу, деньги, а вы занимались тем, что планировали разные преступления. Они обнаружат, что пригрели у себя на груди змею, и вполне смогут размозжить ей голову, поскольку ни войска, ни полиция вас защищать не будут. Они заставят вас заплатить и за других змей, неприкасаемых, во имя режима; в первую очередь, запомните мои слова, они заставят вас заплатить за их грехи. Им понадобится ваша шкура, потому что… — он сделал паузу и постарался, чтобы его слова прозвучали еще более убедительно, — они во многом похожи на вас. А то, что каждый любит себе подобных, — неправда. Правда другое: убивая себе подобного, люди думают, что успокаивают свою совесть.

Они зааплодировали с вызовом, впрочем, достаточно осторожным.

— Говоришь ты хорошо, Маньяни. Придется тебя пригласить, когда у наших детей будет праздник первого причастия.

— И я приду, — твердо заявил Маньяни, — чтобы еще раз сказать, что прошу то, что заслуживаю.

— То есть?

— Отдайте Маньяни руководство Пезанте. Мы все сделаем. А у вас руки останутся чистыми, и вы сможете жить без всякой опаски.

— Дело в том, — возразил Паризи, — что иногда вместо проповедника требуется убийца. А ты не сможешь убить даже крольчиху.

Нерео подошел и обнял его.

— Это правда. Крольчиху не смогу. Потому что люблю животных. — Он бросил на всех остальных взгляд, в котором они отчетливо прочли свое ближайшее будущее, и сказал: — Пока вы решаете, пусть все остается, как есть. Главное, чтобы вы не забыли о нашем существовании.

И вернулся к братьям.

В поисках хозяина, который купит его подороже, он, помимо женщин, принадлежавших ему, не обходил вниманием и женщин из комитетов: «Оздоровление побережья» или «Ласковые очаги», у наиболее радикальных названий не было, и всеми ими, по слухам, руководила политическая полиция. Их знамена представляли собой национальный флаг, на котором был начертан девиз: Плодитесь и размножайтесь и Бог есть, но на некоторых была изображена Бестия Форкина, нечто вроде восточного дракона, недвусмысленный намек на Нерео, или Иисус на кресте в окружении семи смертных грехов. Члены этих комитетов принадлежали к средним и высшим слоям буржуазии, среди них было несколько вдов героев и учительница гимнастики, выпускница Академии в Орвьето; будучи сторонниками княгини ди Лингваглосса, делегата от женских ячеек партии, они проводили у себя в комитетах дискуссии на тему «Атлетическое совершенство Дуче как воплощения мужчины».

Это было время, когда colombare нередко появлялись около деревень: адские миражи нестерпимо жаркого лета. Остановятся — спрашивали себя люди, прячась по домам, — или поедут дальше искать, где бы нажиться? В большинстве случаев Коты решали проехать по деревне, хотя и знали, что продать ничего не удастся. Это была провокация: они медленно двигались по пустынным улицам, мимо захлопывающихся по мере их приближения окон. На площади они останавливались и обращались к народу с призывами.

Язвительный ум Нерео разыгрывал этот спектакль в знак протеста против общества, которое он презирал с такой же силой, с какой мечтал в него войти: он считал себя изгнанным из святилищ лицемерного духа и, тайно готовя триумфальное возвращение, пока посылал туда свои войска.

— Выходите из тьмы, в которой гнездитесь, словно мыши, — неслось из громкоговорителей. — Взгляните на ваших отвратительных женщин. Тот Бог, во имя которого вы прячетесь, обещает вам одно только счастье — смерть. Скоро тела ваши сожрут черви. А мы здесь. Мы — это молодость и любовь.

Тексты призывов Нерео сочинял лично.

За жалюзи кто-нибудь из тех, кто хотел бы посмотреть на свою подругу, которая неподвижно сидела рядом, стыдясь собственной безобразности, устремлял взор в землю и замечал, что ее руки, зажатые между колен, похожи на лапки зарезанной курицы. Она соглашалась: какие они старые, мои руки.

— Мы вас ждем, — издевательски настаивал громкоговоритель.

Мужчины расстегивали воротнички, им казалось, что они задыхаются, словно их заживо похоронили. А взгляд их устремлялся на Христа-лодочника на стене, освещенного светом лампадки, и они были вынуждены признать: в голубых одеяниях, развевающихся над водой, с руками, готовыми принять в объятия всякое живое существо, второе лицо Троицы не предлагало альтернатив хору «Блаженны мертвые». В этих домах, загроможденных ликами святых, они провели жизнь, общаясь с тенями. И разум их спрашивал: ради кого ты надрывался? Сколько лет ты уже не испытываешь счастья, которое ощутил в Ка Дзулиани или в Полезине Камерини, когда возил женские тела, посылая лодку вперед уверенным движением весла и, охваченный веселой удалью, проплывал прямо над сетями, почти касаясь их днищем, и тебе казалось, что молодость будет длиться вечно!

— Друзья! Мужчины, если вы ими остались…

И тогда, не в силах сопротивляться этому наваждению, они распахивали окна и вопили:

— Будьте вы прокляты, собаки! Карабинеры! Где же карабинеры?

И им вторили проникнутые тем же противоречивым чувством крики:

— Мы вызовем изгоняющих дьявола из Рима. А братьев Маньяни повесим в Рива делле Гацце.

Так они кричали до хрипоты. А в дома влетали песни, которые теперь звучали из громкоговорителей:

— Как ты прекрасна, моя Мариу… или пение невидимых женщин. Или их ведьминский смех.

Грузовики уезжали, и через мгновение появлялись карабинеры. В один прекрасный день приехал и изгоняющий дьявола.

Не давал себя запугать только приходский священник из Сермиде, Дон Деводьер. Он преследовал грузовики, без колебаний бросаясь за ними прямо через заболоченные участки, отчего стаи вальдшнепов и желтых цапель, безмятежно сидевших на яйцах, взмывали в небо и, в свою очередь, с ожесточением бросались в погоню за ним. Именно он пригласил в Сермиде на праздник святых Петра и Павла епископа, изгоняющего дьявола. Он отслужил такую мессу, что все признали ее источником спасения, и, действительно, благодаря своей внушительной внешности и голосу епископу удалось со своей кафедры установить контакт не только с Богом, но и с заполнившими церковь его верными слугами.

Он сравнил позорное несчастье, обрушившееся на них, с Мором Египетским, а появление женщин из colombare — с нашествием саранчи, сославшись на то, что истина — только в Ветхом Завете. Естественно, из Книги премудрости Иисуса, сына Сирахова, он процитировал слова о злой жене:

— Можно перенести всякую злость, только не злость женскую. Соглашусь лучше жить со львом и драконом, нежели жить со злою женою. Всякая злость мала в сравнении со злостью жены.

Но когда он перешел к перечислению возможных санкций со стороны Рима, речь его заглушил страшный шум, который все прекрасно узнали, и содрогнулись, как содрогнулись и основы церкви. Все грузовики Маньяни выстроились в ряд перед храмом, двигатели ревели на полную мощность, а из громкоговорителей неслась разная музыка — от «Плегарии» до «Каминито» и «Танго Химер». Грохот стоял невыносимый; переходя от скамьи к скамье, чтобы его могли слышать, Дон Деводьер призывал верных:

— Ныне, когда мы ощущаем присутствие Господа в себе и можем смотреть его глазами, выйдем отсюда и бестрепетно разобьем сосуд греха!

Он сделал первый шаг, бок о бок с ним встал епископ, и все, кто был в церкви, последовали за ними.

Он думал, что обнаружит символические изображения пороков, фигуры с четырьмя грудями, сплошь покрытые вагинами, непристойные костюмы. Но, распахнув дверцы кузова первого грузовика, они увидели только кучу похоронных венков, и их обдало гнилостным запахом. Они ринулись ко второму грузовику, где обнаружили то же самое. И в третьем то же, и во всех остальных.

Плача от злости, Дон Деводьер колотил кулаками по бортам. И вдруг из грузовиков прямо на людей дождем посыпались венки, все стали разбегаться, а Нерео Маньяни, стоя на крыше кабины, подгонял их:

— Скажите в Риме, что я продаю не только мясо для борделя. Я продаю каждому то, что ему больше всего подходит. Вот это — для вас!

Впрочем, братья Маньяни успели привыкнуть к тому, что называли антипроповедями. Самая скандальная состоялась в сентябре 29-го, на собрании ассоциации содержателей государственных публичных домов, членами которой они были уже много лет. Они явились в ресторан Бондено, исполненные решимости спровоцировать раскол, который они с гордостью назвали Большой Щелью, и заявили о своем выходе из ассоциации; с этого момента они отказывались платить взятки правительственным чиновникам и подчиняться закону, по которому в стационарных домах терпимости запрещались азартные игры, танцы и любые праздники, а также продажа еды и напитков; теперь их не волновало, есть ли у девушки желтый билет, и наконец можно было забыть о медицинских осмотрах.