Скатерть Лидии Либединской
Шрифт:
(без даты)
13 июня надеюсь вылететь в Италию, уже взяли деньги и паспорта, а то были опасения, что югославские события помешают поездке, но, кажется, все обошлось. Очень хочется еще раз в жизни увидеть Венецию. Нас одолели холода и дожди, так хочется тепла (пусть даже жары!) и солнышка, а то это серое небо в окне наводит тоску. То ли дело я просыпалась у вас, я видела — синее-синее небо, вспоминаю об этом с восторгом.
Где бы она ни жила, она засыпала лицом к окну, не закрывая занавесок. В последнем нашем разговоре мама мне пожаловалась, что ее соседка по номеру в Сицилии зашторивала на ночь окна: «Я в такой темноте совсем не могла спать!» Ей нужен был свет, недаром мама так любила море! На Мертвое море она сначала рассердилась за его соленость. Но потом научилась в нем бултыхаться и получала удовольствие от теплоты и мягкости воды. Все эти годы мама переживала наши неприятности вместе с нами. Проклинала всех врагов Израиля.
26 февраля 1991
…Впрочем
Если рассказывать о наших друзьях в Израиле, то нельзя не написать о Жене и Леве Гилатах, с которыми мы познакомились и подружились уже здесь, в Израиле.
После перестройки мы с Игорем стали часто бывать в Москве, Игорь ездил по России, а я сидела в Лаврушке. Мама уже меньше ездила, и мы с ней много общались. В один из таких приездов позвонила мне Женя Гелат. Она от Сохнута приехала работать в Москву. Надо сказать, что Женя выросла в Израиле, ее привезли родители в тринадцать или пятнадцать лет, точно не знаю, русский она восстановила благодаря своему мужу. Знала я ее еще не очень близко. Но она мне позвонила и сказала, что ей очень тоскливо в чужой, казенной квартире, что в Москве она никого не знает и что неплохо бы повидаться. Я поплелась к маме, все ей объснила и попросила разрешения позвать Женю в Лаврушку. Я позвонила нашим любимым друзьям Резвиным, и уже через часа два Женя сидела с нами за красиво убранным столом в Лаврухе. Вечер прошел приятно, мы очень славно посидели, и, казалось бы, все было как всегда. Но как всегда — было для нас, но не для Жени.
Мы вернулись в Израиль, Женя позвонила Игорю, немного стесняясь, отчего ее милый ивритский акцент стал еще милее. Игоря она спросила: «Как ты думаешь, а можно ли снять комнату в квартире у твоей тещи? (Ей так понравилась атмосфера Лаврушки.) И вообще! Твоя теща — это чудо! Не обидится ли она на такое предложение?» Честно сказать, я испугалась, но Игорь бодро обещал поговорить с мамой. Надо сказать, что мы все помним эти тяжкие времена, денег не было катастрофически. Отсутствие денег мама переживала тяжело. И в этом мы мало тогда ей могли помочь. То, что мы ей могли дать и давали, были для мамы просто копейки.
28 декабря 1993
Мои дорогие, родные Таточка и Игорь! Поздравляю вас с Новым годом Собаки и желаю, чтобы он был кроткого нрава — без путчей, инфляции и политической брехни, от которой мы изрядно устали. <…> Моя жизнь по-прежнему протекает в суете, беготне и юбилеях, а значит, и выступлениях, увы, бесплатных. Много записывалась на радио, сделала цикл передач о женах декабристов, передачу в связи со стодевяностолетием Тютчева, провела два вечера памяти Заболоцкого (ему девяносто лет), вечер памяти Файко (сто лет). А теперь в связи с тем, что Грузия вступила в СНГ, начались грузинские мероприятия — вспомнили, что Грузия и Россия любили друг друга. По приглашению Грузинского землячества ездили в Петербург, жили в гостинице «Санкт-Петербург», где номер стоил 20 000 в сутки, побывала у Давыдовых, Сережа все такой же, лучше ему не становится, но и хуже тоже — и на том спасибо. Побывала в доме Набокова, где готовятся открыть Музей русского зарубежья, постояла возле дома Рылеева, в общем, больше общалась с тенями прошлого, мало уже кто из друзей остался.
Но красив город по-прежнему — какая-то бессмертная красота, и бродить по нему наслаждение. Мы жили в номере с Леночкой Николаевской, но ходок она плохой, так что меня с утра забирал Гранин, и мы гуляли до самого вечера, когда надо было выступать перед грузинами. <…>
У нас сыро, серо, скользко… В доме у меня тепло и красиво, Ириша купила мне елку, и по вечерам она уютно светится в столовой. Каждый день кто-нибудь приходит в гости, и это очень приятно, хотя подчас и утомительно. <…> Спасибо вам за подарки и деньги. Я себя, слава Богу, чувствую неплохо, во всяком случае, в доме у меня чисто и даже всегда есть вкусный обед — так что приезжайте!
Крепко вас целую, мои дорогие.
Мама, теща, бабушка.
Женя очень полюбила маму. Мама привязалась к Жене. Жили они дружно. Спустя некоторое время присоединился и ее муж — Лева. В Женины обязанности по работе входили и культурные связи в диаспоре. Мама ей в этом помогала. А еще наступило желанное время, когда мама вообще могла не считать деньги!
4 августа 1994
Дорогие мои, любимые!
Что-то я так замоталась с делами после возвращения из путешествий, что так и не выбрала времени, чтобы написатьтолковое письмо. Потому пишу буквально несколько слов, чтобы сказать, что очень без вас соскучилась и так хочется поскорее увидеться.
Поездка на пароходе была прекрасной, погода нас баловала — солнышко, на палубе прохладно, у меня была отдельная двухместная каюта, кормили на убой, компания тоже замечательная — в основном общались с Гердтами и Графовыми, но было много и других весьма симпатичных и достойных людей.
По вечерам устраивали музыкальные (были профессора консерватории), литературные и артистические встречи, все очень дружественно, а днем отправлялись на экскурсии по древним нашим городам. Особенно хорош Углич, Кижи и Валаам, да и Ярославль и Кострома, везде чисто и много продуктов, что очень радует. Удивляло только обилие матрешек на каждой пристани, но и, к моему изумлению, иностранцы, которых было много на пароходе, этих матрешек охотно покупали, а местные жители даже в самых глухих селениях уже поднаторели в английском и очень бойко ведут торговлю на доллары. Можно ли было себе такое представить еще несколько лет назад?
Вообще, несмотря на то, что многие ворчат, жизнь, хоть, может, не так быстро, как хотелось бы, меняется к лучшему, и хочется думать, что возврата к социализму не будет. (Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить!)
Плывешь, плывешь по рекам и озерам, среди пустых лесных берегов,
и кажется, что конца этому нет, а красота такая, что дух захватывает. Все время вспоминался Блок «Русь опоясана лесами и дебрями окружена, с колодцами и журавлями и мутным взором колдуна». Хоть бы этот «колдун» расколдовал ее от спячки, ведь такие несметные богатства и просторы, а хозяина на все это нет.Правда монастыри быстро восстанавливаются, а в деревнях строится много домов и стада бродят по лугам, а кое-где даже табуны лошадей, но все это как капли в море.
Женя по приезде из Израиля завалила меня подарками. Мы с ней по-прежнему живем дружно и весело, ждем приезда: она — Левы, а я — Игоря и Таты. Жалко, что Ниночка летом к нам не выбралась, но, может быть, зимой удастся? <…>
Будьте все, пожалуйста, здоровы. Очень бы хотелось вывезти к вам нашу Лолочку, а то она совсем замотана, ей так нужно хоть немного отдохнуть, а она никакого отдыха, кроме Израиля, не признает.
Еще раз целую.
Мама, теща, бабушка, прабабушка.
О Жене и ее жизни можно было бы много написать. Она была удивительный человек. И мы ее все очень полюбили. Но это уже совсем другая история.
1 мая 1995
…Сегодня утром вернулась из Питера, куда ездила по приглашению грузинского землячества на вечер, посвященный столетиюТициана Табидзе, выступала, рассказывала свои воспоминания о нем, читала бабушкины переводы его стихов, сделанные в 1918 году, слушали очень хорошо, хвалили, вообще вечер удался.
30 июня 1996
<…> Мы приходим в себя после выборов, и хотя они окончились благополучно, но все предвыборные обещания уже забыты, в Чечне кошмар, зарплату не выдают, шахтеры бастуют, генералы воруют, а мы ждем «коронации», которая состоится 9-го в Кремле на царском крыльце. Но жизнь продолжается, и если бы не смерти и болезни близких друзей, то можно было бы считать, что все благополучно. Но очень жаль Сашу Иванова, все-таки так много с ним связано. А тут еще Паперного хватил паралич, правда, и речь, и глотательные движения, да и сознание в порядке, но вся левая половина неподвижна… Зяма в больнице, Фира за ним самоотверженно ухаживает, так что надеемся, что он постепенно придет в себя.
Были съемки у Гердта его юбилейной передачи, и хотя и Ширвиндт, и Гриша Горин пугали меня, чтобы я готовилась к встрече с ним, что он очень изменился, но, слава Богу, удручающего впечатления он на меня не произвел, похудел немного, но все такой же подвижный, остроумный, быстро перехватил инициативу у Ширвиндта и стал сам вести передачу, которая длилась около трех часов, а потом еще сидел со всеми за столом, к концу, правда, стал уставать, но тут и здоровый человек устанет…
<…>
Ваша мама, теща, бабушка…
Из маминого письма Нине про нашего сына:
<…> Он очень смешной, недавно уговаривал меня ехать с ними, а когда я ему сказала, что не поеду, потому что здесь выросла и состарилась, он бодро сказал: «Ну и что, что здесь вы выросли и состарились, а там еще что-нибудь сделаете».
Милька как в воду смотрел. После восьмидесятилетия, которое мама отпраздновала в Израиле, она как-то расклеилась, стала болеть, очень сердилась на себя и на нас всех. Лола водила ее по врачам, они рекомендовали сделать операцию. Когда мы с Игорем приехали очередной раз в Москву, мы поняли — дело плохо! Надо было срочно принимать меры, на пальце ноги у мамы началась гангрена, надо было действовать, врачи в один голос сказали, что лучше делать операцию в Израиле. Но тут мама проявила упрямство, которое можно было сравнить только с бабушкиным, когда мама решила, что нам надо ехать в Коктебель. Она кричала нам, что «не собирается свои последние годы валяться по больницам! И вообще не собирается никуда ехать». Но здесь во мне проснулась, по словам мамы, моя комиссарская кровь, и я твердо сказала, что все-таки ей придется поехать в Израиль, что Игорь уже договорился с врачами, и мама, проклиная всех нас, все-таки согласилась.
Уже в Израиле во время одной из проверок у мамы случился обширный инфаркт, так что спасти ее смогли только потому, что все это случилось рядом с реанимацией! А потом сделали шунтирование, но валяться по больницам ей не удалось. В Израиле больше трех, четырех дней в больницах не держат. Так что через несколько дней маму выписали, а через месяц маме сделали две операции — прочистили сонную артерию, а потом через два дня мама перенесла тяжелейшую операцию. Ей вставили байпас и пустили кровь в артерию, и кровь пошла к больному пальцу, гангрена ушла, мама потеряла от пальца только маленькую фалангу, Лола приехала на мамину операцию, мы с Ниной и Лолой менялись и ни на минуту не оставляли ее одну. Сейчас не помню, кто кого менял, только помню, как мама сказала: «Как вовремя я вас всех нарожала!» Из больницы маму выписали очень быстро, мама подружилась со всеми врачами и сестрами, ее из больницы провожали как близкого человека. Хирург, который ее оперировал, наш хороший друг, строго сказал: «Гулять по четыре километра в день!» Мне показалось это какой-то фантастикой! Но мама всю зиму, несмотря на то что палец очень болел, ходила по нашему району, заводила какие-то знакомства. Очень нас смешило, что мама нашла себе «подружку» — выглядела та совершенно как городская сумасшедшая. Рассказывала она маме всякие небылицы про свою прошлую московскую жизнь, говорила, что пишет рассказы и много печатается. Мама со смехом нам все это рассказывала, начинала мама свой рассказ словами: «Моя писательница мне рассказала…» Мама постепенно приходила в себя. Так что Миля оказался прав — она еще что-то сделала в Израиле. Ей удалось продлить свою жизнь. К сожалению, это ненадолго, но прожила мама эти четыре года очень достойно, как она это умела.