Сказ о Владе-Вороне

— Так как? Может, расскажешь все же? — спросил он насмешливо. — Я никуда не спешу, а тебе теперича спешить и некуда.

Годиныч встал и бросился в бой. Ругаться и то перестал, пыхтел только. Кощей тоже молчал: вряд ли дыхание берег — скорее, смысла в беседе не видел. Стремился измотать поединщика, потом и выспрашивать продолжит. Хватило того ненадолго, вскоре отступил, тяжело дыша и потом обливаясь. Кощей отдыху не дал, пошел вперед, последних сил лишая, а когда соперник, поскользнувшись на траве на колено припал, размахнулся, ударил своим по мечу Годиныча и перерубил клинок пополам.

— Ах ты волчья сыть!.. — захрипел тот.

Ничего не ответил Кощей на оскорбление, лишь рукой повел, и отросли у дерева, на котором Влад сидел, ветви длинные да гибкие, совершенно для дуба несвойственные. Вмиг дотянулись они до Годиныча и оплели, к стволу прижав.

— Почто не убиваешь?! — закричал тот. — Уж я бы тебя не помиловал!

— А зачем? — спросил Кощей и покачал головой, будто дивясь его глупости. — Обиду ты нанес мне большую, спорить не стану, но и показал, с кем я едва не породнился. За науку убивать я не привык. К тому же мертвый ты мне о князе не расскажешь, а я все знать хочу. Да и девице теперь идти вроде как не за кого.

Как только сказал, Настасья выпью завопила, бросилась к Кощею и повалилась ему в ноги. По пути чем-то на ладонь брызнула, нюхнула — Влад то отчетливо видел, пузырек запечатанный болтался у нее на шее, — и полились из глаз горючие слезы.

«Луковый сок, наверное», — решил Влад, а Настасья тем временем запричитала.

Сложно девичьи крики слушать да на слезы смотреть. Даже у князя сердце ныло, если Забава капризничала. Владу сделалось противно, а душу сковала тоска. Кощей же стоял спокойно, кривил уголок губ, ломил левую бровь, если и удавалось понять, что ему неприятно, то только по сильной бледности.

Настасья слезами обливалась, в любви клялась, уверяла, будто не по собственной воле, а силой взяли ее невинность девичью.

Тут уж Влад не сдержался и выкрикнул:

— Врешь! Я высоко сидел, все видел! Могу перед ясным солнцем и синим небом поклясться: не было над тобой никакого насилия!

Настасья вздрогнула, взвыла, вцепилась в колени Кощея еще сильнее прежнего.

— Будто я нуждаюсь в наблюдателях, — поморщился тот и потер висок. — Ты, птенец, сидишь на ветке и сиди себе. Радуйся, что высоко и тянуться мне за тобой лень.

Влад аж каркнул от этих слов.

— А ведь злокозненная черная птица правду сказывает, — все так же спокойно произнес Кощей, обращаясь к Настасье. — Кем бы ты была у Годиныча в тереме? Бабой далеко не боярских кровей. А я сделал бы тебя королевишной.

Настасья принялась волосы на голове рвать — одной рукой, второй еще сильнее в ногу названного суженого вцепившись. Кощей с тяжелым вздохом выслушал и про «сокол мой ясный» и про «свет в оконце»; пальцы, в штанину вцепившиеся, оторвал и проронил:

— Оставь в покое волосы, мне жена с тонкой косицей без надобности.

Влад снова каркнул. В сердце словно каленая стрела вошла, а мысли о том, что Кощей ему никто и жить может хоть со змеюкой подколодной раз так желает, и вообще чародеев по земле много ходит, какой-нибудь в наставники да отыщется, тотчас выветрились из головы.

— Да как ты можешь?! — закричал он изо всех вороньих сил. — Видишь же, с кем век прожить собираешься! Зачем?!

Ничего не ответил Кощей, спиной к дереву повернулся, рукой повел, и выткался прямо из воздуха шатер, украшенный красным сургучом, черным бархатом да златом с серебром.

— Идем, — усмехнулся он, подхватил Настасью на руки и понес к шатру.

Владу подумалось: в тот же миг, как упадет за ними полог, он и сам грохнется с ветки на землю. Сердце в груди совсем раскалилось, того и гляди воспламенится и обратит ворона в феникса, однако никогда не возродиться ему из пепла.

— Не бывать тому! — выкрикнул Влад. — Не будешь ты с ней счастлив, Кощей! Погибнешь!

На краткий миг показалось ему, будто докричался, объяснил. Кощей на землю Настасью поставил, обернулся. Глаза нечеловеческими у него сделались, запылали синим огнем, а затем прямо средь ясного дня засверкало, раздался раскат грома, сорвалась ветвистая молния и ударила по дубу, да только не по нему самому, а угодила в ворона. Вроде бы и случилось все за одно мгновение, но то, как несется на него небесное пламя, Влад разглядел во всех подробностях, даже подумать успел: «Ну и пусть. Чему быть, того не миновать».

Огонь опалил бы его, пеплом разметал, не оставил бы ни косточки, однако Влад не ощутил ни боли, ни жара, только испугаться и успел. Белая вспышка ослепила на мгновение, а потом прямо перед глазами возникла преграда из синих и серебряных искр, отразила молнию. Отскочила она, ударила в грудь Кощея, пошатнулся тот и как подкошенный повалился на землю.

«А Настасья цела. Лучше бы ее!» — мелькнуло в голове у Влада. Он застыл на ветке, не в силах даже дышать, лишь смотрел на распростертое тело и слушал.

— Действительно змея подколодная, — прошептал Годиныч. — Что ж, отвязывай меня, — сказал он уже громче, — все равно делать тебе больше нечего.

Настасья вздохнула, поглядела на шатер, подняла валявшийся недалече обломок меча Годиныча, к мечу Кощея, видать, прикасаться побоялась, и подошла к дубу. Только она примерилась к веткам — те вздрогнули и сами расступились, выпустив пленника.

— Знаешь, — сказал Годиныч, отойдя от дерева и потирая руки, — был я в граде стольном Константинополе, дивился на храмы высокие с золочеными куполами. Привечали меня люди святые, рассказывали о вере в единого бога: предал его на мучения и смерть один из учеников, а меня еще хуже — жена, — с этими словами выхватил он из рук Настасьи обломок меча и остаток клинка вогнал ей в живот. Вскрикнула Настасья и кулем на землю рухнула.

В тот же миг спало оцепенение с Влада.

Годиныч глянул на шатер, хмыкнул и направился к Кощею. Тут уж Влад не выдержал, сорвался с ветки, сделал круг и бросился Годинычу в лицо. Тот вовремя отпрыгнул и рукой закрылся.

— Не смей! — закричал Влад.

Годиныч кинулся было к Кощееву мечу, но передумал.

— Жаждешь падалью полакомиться, птица черная? — рассмеялся он. — А и лакомись на здоровье, мешать не стану, — и направился к своему коню.