Сказание о Маман-бие

Но Аманлык продолжал увлеченно:

— Видел ты горную козу?

— Видел, на вертеле, да мяса не пробовал.

— Глаза у нее как у этой козы.

— На вертеле, что ли?

— Дурак… Видел стрелы камыша у озера, похожего на око?

— Ага, значит, такие у нее ресницы? Такие. Видел крылья орла?

— Вон он летит.

Такие у нее брови. Яблочко видел бухарское?

— Куда там яблочко! Нам бы хлебца. Такие у нее щеки. А кипарис видел?

— Спрашиваешь о том, чего здесь нет.

— Мы видели, едучи в Орск. Такая же она стройная. Ночью лунной лес на горе видел?

— Ночью воров смотреть, а не лес.

Точно такие у нее волосы. Четки молитвенные видел?

Такие у нее зубы?

— Но белей. Сливки с молока… не пенки, а сливки… видел!

Такие у нее губы! — перебил Кривой Аллаяр.

— А что? А что? — проговорил Аманлык, словно заговоренный самим собой до сладкой одури.

Аллаяр рассмеялся.

— Хватит! Сказал… Я все понял. Это у тебя все набекрень, а не у Мамана. Как ты можешь глядеть ему в глаза, если у тебя на сердце она?

Аманлык вздрогнул и похолодел от внезапного по-дозренья.

Прогонит он меня от себя как пить дать, прогонит с глаз долой из-за этой девушки.

— И прогонит! Я бы прогнал. Что от тебя проку? Я-аблоч-ко, кипар-рис, ко-за… А как до дела, ты в кусты? Что же, ты не видишь: Мамана запутали, заморочили ему башку! На кой ляд ему твоя девушка, если у него забот полон рот? Нож приставлен к горлу… Нет, не любим, не любим мы Мамана.

Аманлык вяло, неуверенно возразил:

— Послушай, что ты говоришь?

— А то, что и вправду ослаб Маман. Начитался божественных книг! Возится опять с русскими, то с тем бородачом, то с этим Митрием-туре… Мало ему было за пленных? Мало ему одного моего глаза?

— А кто я такой, — сказал Аманлык, — чтобы учить Мамана? Я его нагайка. Хочет — стегнет мной коня, хочет — повесит на седло, а то и бросит в юрте, и буду я валяться дома, как сейчас, пока он ездит.

— Негодная ты нагайка! — вскрикнул упрямо Кривой Аллаяр. — Хорошую нагайку добрый хозяин не выпустит из рук ни конный, ни пеший, ни за столом, ни в постели, когда с женой спать ложится.

— Это верно, — согласился Аманлык, вновь задумываясь над тем, почему Маман не взял его с собой. — Однако тебе скажу: Оразан-батыр завещал Маману примириться…

— Врешь! Никогда не поверю! Срамишь память Оразан-батыра. Я плюю на тебя за это. Поди сюда…

Аманлык подошел, и Кривой Аллаяр плюнул на него, и Аманлык не посмел смахнуть со своей рубашки плевок.

По чести говоря, Аманлык готов был руку поцеловать Аллаяру за эти слова. Все в ауле недоумевали, почему Маман медлит. А Избасар-богатырь, джигит с шеей и спиной как у буйвола и лицом обиженного ребенка, в открытую ругательски ругал Мамана. Пудовые кулаки не разжимались у Избасара от неутоленной злобы. Руки чесались — схватить за горло подлого кун-градца Куланбай-богатыря. С тем Избасар и пошел, когда Маман его позвал. А вместо того… нянчились с русским туре, словно на посмешище людям… И чем, скажите на милость, привадил и подкупил Мамана непонятный, пугающе мягкий Митрий-туре? Зеленым камзолом, что ли? Трус Маман, трус!

Так думал не один Избасар. Что же тогда думали о Мамане кунградцы? При этой мысли Аманлык опустил голову, не осмеливаясь поднять глаз на Кривого Аллаяра.

Вышли на луг, где коротышка Бектемир и малыши пасли гунана. Гунан был взнуздан. Кривой Аллаяр стал было разнуздывать его, когда со стороны аула донеслись крики и топот. Несколько джигитов выскочили на конях из аула и поскакали по грязной дороге, размахивая над головами дубинами и улюлюкая, будто в погоню. Им вслед бежали по лужам детишки, оглядывались женщины, а старики брались за бороды и покачивали головами. Лихо полетели джигиты, как напоказ. Впереди скакал на высоком коне восьмипудовый Избасар-богатырь.

— Куда это они? — проговорил Аманлык с новым ревнивым подозреньем, что джигитов опять позвал Маман, а его не позвал…

Затем поблизости послышались охи и вздохи, стоны усталости и досады. Из-за зеленого пригорка показался хилый старичок с теленком на руках, завернутым в полу чапана. Вплотную за ним плелась корова, мыча и то и дело норовя лизнуть теленка. Видимо, она недавно отелилась. Белая борода старика была измарана желтыми пятнами.

Сироты подняли веселый гам, узнав Ешнияз-ахуна; его особо почитали в ауле с того дня, как он на свой страх и риск задержал послеобеденную молитву до предзакатной, но сейчас — как не прыснуть от смеха! Чалмы на его голове не было, она срамно висела на рогах у коровы, а он думал, бедняга, что ведет корову, привязав за рога чалмой.

Сироты кинулись ему помогать, подхватили теленка, еще мокрого, потащили в аул. Корова ушла за ними.

Ешнияз-ахун запричитал, глядя на джигитов, которые уже едва виднелись вдали:

Беда, беда, беда… Видите, видите! Не утерпел все-таки Избасар. Пошел своей волей. Неможется ему, пока не воздаст кровью за кровь. Что будет, что будет! Прет напролом, дурная его голова…

— Откуда вы знаете? — пробормотал Аманлык.

— Это все знают, кроме Мамана.

Безумная мысль вскружила голову Кривому Аллая-ру. Он закинул повод уздечки на холку гунана, прыгнул ему на спину и отъехал подальше, чтобы Аманлык не смог его удержать. Закричал во все горло:

— Всех презираю! На всех плюю! В конце концов мы — тоже щенки ябинской крови! Кто, как не мы, ощерится на кровного врага? Прощай, ленивая нагайка! Мечтай тут о тюльпане… а то беги, хватай любого коня, догоняй меня… Я — за Избасаром! Мы за Избасаром!

Аманлык успел только крикнуть в испуге, в растерянности:

— Стой, вернись, Аллаяр!

Не тут-то было. Кривой Аллаяр бешено запинал пятками гунана и, улюлюкая, как джигиты Избасара, ускакал без седла и стремян — навстречу своей гибели.

14

Гаип-хан до того как сел ханом над каракалпаками, был не так уж богат, но в два-три года раздобрел, оброс скотом. Черные шапки бедствовали, а ему все х а б а-р и л о, везло на поживу. Его конюшни, овчарни, коровники разрастались и разрастались, пока не лизнули краем соседний аул рода кенегес, а лизнув, проглотили со всеми потрохами, и стал называться аул кенегес ханским аулом.

Кенегесцы выпячивали грудь, называя себя людьми ханского аула, а на деле стали слугами хана, потеряли свой голос среди других родов, свою волю и власть. Теперь у них одна забота — умножать ханский зажиток да помалкивать, ибо за них говорил хан. Правда, набегов ханский аул не опасался. И сироты рода кенегес были горды, побираться в другие аулы не хаживали. Что касается баев рода кенегес, то они себя не забывали — умели и на охоту махнуть с ханом, и землицы прирезать под марку хана.

Пожалуй, один Нуралы-бай, глава рода, жил не так, как другие, ближе к своим сородичам, нежели к хану. Человек немногословный, необщительный. Считалось, что это оттого, что лицо его изуродовано джунгарским копьем, нижняя губа отвисла, глаза косят. Он не любил охоту, хотя ее любил хан. Избегал вступать в споры, хотя это любимая охота баев. Молодых учил единственному:

— Безделье, дети мои, изнашивает. Кто играет в кости, тощает, как кость. Кто пасет скот, набивает рот.

И сам следовал своей науке как это ни странно для имущего бая. Войдя к нему на скотный двор, увидишь: ходит хозяин с лопатой, вилами или совком, выгребает навоз. Запряжены молодые, пот на них не просыхает. Впрочем, и скопидомы, говорят, трудятся не покладая рук.