Сказание о Маман-бие

Но на сей раз джигит не угодил. Казалось, траурный занавес повис над дастарханом, у всех перед глазами, и всех разъединил. Сидели тесно, локоть к локтю, а по сути — все врозь, каждый со своим угольком страха в обмякшем животе. Никто не был готов к такой беде, никто не знал, что будет делать, если она разразится. И все втайне уповали на то, что Абулхаир лишь стращает, что он не отважится на худшее, как ни охоч тиранить.

Ума не приложу, — проговорил Мурат-шейх удрученно, — как же мы будем воевать с людьми, с которыми вместе гибли в годину белых пяток и вместе ожили под этим небом, ели хлеб за одним столом и пили воду из одного колодца, сватались и роднились своими детьми…

— Шейх-отец! — горячо воскликнул Аманлык. — И я сетую на бога, коли такова его воля! Пусть моя весть окажется ложной. Повесьте меня за вранье на кривом турангиле, я буду рад.

— А и правда… Глядишь, еще и повесим… — отозвался Мурат-шейх. — Что скажете, друг мой Рыскул?

— Скажу, что нет здесь Мамана, — ответил глухо старый беркут. — Скажу, что, сунув башку в песок и выставив напоказ задницу, врага не напугаешь, войну не отвратишь.

Мурат-шейх тяжко вздохнул.

— Износились мои кости… Иссыхают мозги… Однако нет ничего хуже малодушия. Трус помирает от страха прежде, чем его убьют. Храбрый боится одного бога… На что вы меня подбиваете?

— Не зевать. Не молчать. Снаряжайте своего старшего сына Хелует-шейха, никого иного, посылайте сей же час в Оренбург, к наместнику Неплюеву… К русским, к русским! Пока не пала на наши головы война. Мурат-шейх огладил пушистую белую бороду, словно творя беззвучную молитву, и посветлел лицом.

— Пожалуй, — проговорил он твердо.

— Ну и джигитов… звать, собирать, готовить… к самому тяжкому, самому худшему!

— Думаете? — спросил Мурат-шейх опять с сомненьем, с тем миролюбием, на котором верхом ездят.

5

Наконец-то — добрая весть! Вернулась царица. Под вечер стеклись к решетке Летнего сада толпы народа, а в распахнутые первые, вторые и третьи ворота покатили цугом великолепные коляски вельмож; и кучера и господа — в сивых париках. Прибежали туда и черные шапки и увидели, как взвился в небо над садом колдовской холодный огонь. Он с треском рассыпался, ярко сиял, пышно искрился, но не поджигал дерев. С бастионов Петропавловки доносилась пушечная пальба. Все кругом кричали ура. Вечный праздник при дворе Елизаветы Петровны продолжался — вполне счастливо для нее, для графа Петра Шувалова и иных ее фаворитов.

Маман перетрусил, глядя на грандиозный, получасовой фейерверк. Он с оторопью думал, как же он, такой небогатый, появится перед ослепительной дочерью Петра и ее позолоченными с ног до головы придворными в своей скорбной, черной мужицкой шапке?

К тому же стало известно о новых волнениях среди уфимских башкир. Они случались и при Петре, но при Елизавете башкирские замешания участились. На уральских заводах Шувалова и Демидова бунтовали башкиры вместе с русскими крепостными. Оставалось лишь гадать, каково сегодня настроение у столичных ханов, а их было так много…

Той порой обнаружилось, что поручик Гладышев зря дорогого времени не терял. Ежедневно он обивал пороги, как сам говорил. Речь шла о порогах громадного здания Двенадцати коллегий, которое протянулось на полверсты близ Кунсткамеры; каждая коллегия под своей крышей, со своим собственным входом. Известно, что от слова до дела — сто перегонов. Однако Гладышев далеко шагнул за пороги и по лестницам изрядно крутым добрался до высоких столов. Стало быть, дело того заслуживало, оно само собой стряпалось.

И в один прекрасный день Митрий-туре пришел к послам и сказал Маману с откровенной похвальбой:

— Не в том дело, что овца волка съела, а в том дело, как она его ела… Одним словом, судари мои, Государственная коллегия иностранных дел рассмотрела учиненные об вас представления. А рассмотрев, нынче, двенадцатого августа, представила правительствующему сенату такое мнение… Что хотя оный народ, за весьма великим отдалением от российских границ, в действительной протекции и защищении содержать неудобно, однако и, по давнишней оного склонности и по неоднократному обнадеживанию в верности российскому престолу, кажется, — точно сим словом сказано, судари мои, — от подданства отказать непристойно! Не-при-стойно. Чуете на языке соль? А для того, по рассуждению той коллегии, к вашим ханам и старшинам сочинена Грамота. И на рассмотрение правительствующего сената, при том доношении, подана. Как раз нынешний день… Довольны?

— Благослови тебя аллах, Митрий-туре… — сказали хором послы.

Далее Гладышев поведал, как слукавил. У чинов Коллегии иностранных дел, быть может, по старым бумагам, сложилось мнение, что у черных шапок — много пленных. Гладышев не стал разубеждать господ… И в коллегии было особливо за потребное признано, чтобы действительному тайному советнику и кавалеру Не-плюеву старание возыметь об освобождении всех российских подданных, а паче христиан, и за то на жалованье ханам и старшинам некоторую сумму издержать и в прочем тому народу приласкание чинить; какое же именно чинить награждение, коллегия испрашивала дозволения снабдить помянутого тайного советника достаточною резолюциею. Всему сему надлежит быть опробовану указом правительствующего сената в ту коллегию; указ ожидается к исходу текущего августа месяца.

Пулат-есаул зацокал языком, сожалея о том, что Маман отпустил столько пленных задарма. Не видать, стало быть, награждения. Но все другие послы зашикали на Пулат-есаула, а Маман сказал, кривя губы:

— Выпил бы море, да оно солоновато…

И вот разверзлись небесные врата. Послам Страны Моря дали знать, что четырнадцатого августа они будут представлены ко двору ее императорского величества.

За Маманом прибыла коляска. В нее был зван также господин поручик Гладышев. Прочие поехали верхом.

Маман не помнил, короток или долог был прием. Вряд ли долог, но и не чересчур короток… Ничего подобного по древнему величию кремлевской Грановитой палате в молодой столице не имелось. Елизавете Петровне угодно было принять послов перед иными, более любезными ей занятиями, в прелестных К и к и н ы х палатах, сооруженных близ излучины Невы еще при-петровской Канцелярией от строений. Зал с клетчатыми оконными рамами во всю стену сиял, и у послов было побуждение — разуться при виде его вощеных полов; в них, как в воде, отражался блеск гвардейских мундиров и расшитых золотом камергерских роб с золотым ключом на голубой ленте, при левой поясничной пуговице.

Первоначально Маман был представлен государственному канцлеру Алексею Петровичу Бестужеву и, по-видимому, не слишком оробел (во всяком случае меньше, чем драгунский поручик Гладышев), потому что Бестужев снизошел до явной любезности. Заметив, с похвалой, как посол молод, и назвав его Маман-б а т ы р е м, на русский лад, Бестужев добавил:

— Если не ошибаюсь, мусульмане величают Иисуса Христа первым пророком, а Магомета — послом божьим… и Магомет был отнюдь не стар?

Столичный толмач торопливо перевел эти слова. Маман не знал, что Мухамед начинал свои проповеди в Мекке в возрасте сорока лет, как, впрочем, не знал этого и Бестужев, но Маман не смутился. Подумав, сказал горячо и благодарно: