Сказание о Маман-бие

Маману отвечали недружным смехом, натужным кашлем.

Лишь в Оренбурге несколько отогрелись, окрепли. На этот раз не обошли старого приятеля — купца Бородина, побывали у него в гостях, повидали его сыновей, разительно похожих на него и ликом, и статью, хотя один был русый, другой черен как смоль. Бородин, подняв чарку зеленого вина, обещался явиться к черным шапкам, коли на то пошло, с караваном товару красного, и не в одиночку, а подбив с собой изрядную компанию. Маман благодарил за добрую память.

Неплюев, принимая послов, предупредил их:

— Докладывали мне: Абулхаир-хан посылал к вам по прежнему своему обыкновению за воздаяниями. Требовал на зимнее время разного запасу немалого числа… На что будто бы объявлено ему было, что вы состоите в российском подданстве, как и он. Следовательно, должности у вас нет отпускать ему никакого запасу! Надобно это поправить, господа послы. Что за путаник — Гаип-хан? Прошу тебя, Маман-бий, перво-наперво угомонить дураков.

Однако Маман уже не смог ничего поправить и никого угомонить по особой причине.

Едва послы покинули Орскую крепость, последний русский предел, их окружили в степи ханские нукеры и вели до ставки хана, правда, на сей случай — молча, без брани и насмешек. Навещать Абулхаир-хана послам было не с руки, их к нему не тянуло. Но и избегать встречи с ним не было повода. Конечно, нукеры не столько встретили, сколько перехватили послов, но при известном терпении и добродушии их конвой можно было счесть и за почетный.

Гладышев пытался шутить:

— Вы ли не соседи? А как учат старики? Выбирай для дома не место, выбирай соседа!

Шутка была так горька, что смахивала на насмешку.

Прибыли в ханский аул и тут расстались… Послы не были допущены к хану. Не был зван, стало быть, и Маман-бий. Ввели в многокрылую ханскую юрту лишь капитана Гладышева.

Как стало известно позднее русским и только русским, между ханом Абулхаиром и Гладышевым имел место крупный разговор, из тех, кои остаются в памяти, как шрамы. Хан был в бешенстве, капитан Гладышев — близко от того.

— Этого человека, господин хан, принимала царица… Сие обстоятельство вам что-нибудь говорит?

— У нас, у казахов, пословица: в закрытый рот муха не влетит. А у несчастных каракалпаков вечно раззявлены рты…

Так они беседовали.

Далее, в том бешенстве будучи, Абулхаир-хан отобрал адресованную каракалпакам грамоту, распечатал ее своевольно и велел ее читать себе вслух и переводить дословно, а при чтении скалился препохабно, зевал и плевался. Выказал крайнюю степень злобы и ревности.

Притом открылось, что Абулхаир-хан всерьез возымел подозрение, приличествующее скорей вздорной бабе, нежели государственному мужу.

— Знаем, знаем, за что пожаловано тарханство! Оно — по случаю тайного сговора…

— Какого же, позвольте полюбопытствовать?

— Утеснить Малый жуз… со всех сторон, и с российской, и с каракалпакской… меня сместить, прогнать! И того ради напасть на меня российским войскам.

Гладышев застонал.

— Господин хан, помилосердствуйте!

— Зачем же тогда вы не меняете в аманатах моих сыновей? Зачем же тогда черные шапки перестали платить подати? Хотите смертно обидеть? Вконец разорить?

У Гладышева было такое чувство, что он начинает дымиться весь изнутри. Мысленно он спрашивал себя: как же теперь он исполнит свою миссию, как вычтет, то бишь огласит грамоту Елизаветы Петровны каракалпакскому народу? И еще думал он, что Маман все это предвидел.

Опасались и другие самого худшего. По словам Ивана Ивановича Неплюева, Абулхаир, яко весьма горячий человек, издавна многие неумеренности допускал, некоторые и худости делывал, склоняя и возбуждая свой народ к воровству и наглостям. Но этакого распутства все же не ожидали. Оно возвращало к тем временам, когда здесь вот так-то мучился два года кряду мурза Тевкелев…

Пытался ли Гладышев объясниться с ханом? Лучше спросить, слушал ли его хан? В тот день и час не возымели действия ни увещевания, ни даже угрозы капитана Гладышева. Судя по всему, некий момент, подобный кризису болезни, был упущен — и без того натянутые до отказа нити стали рваться. Быть может, случись здесь тот же Гладышев в надлежащее время, все сложилось бы иначе. А может, это и не так. Просто не пришла еще пора тем тонким нитям окрепнуть и стать неразрывными, и Абулхаир-хан только ждал случая — распоясаться столь безоглядно и сумасбродно.

С немалыми усилиями, которые уже сами по себе были унизительны, Гладышеву удалось выручить из рук хана царскую грамоту и передать ее Маману. С тех пор они не видели друг друга. Послы исчезли.

Осведомиться, куда они подевались, было не у кого. Выйдя от хана, Гладышев почувствовал себя точно на скале, окруженной пропастями. Люди отскакивали и убегали от него, подобно диким козам, не отзываясь на отклики. Мансур-толмач догадался убраться с глаз долой, но и в полном уединении, вдали от ханской юрты, ему отвечали невнятным бурчаньем да жестами. Из этого бурчанья следовало, что послов угнали в степь.

И Мамана?.. Его первого! Травили, как красного зверя, но не собачьей, а людской сворой. Другие, впрочем, намекали, что это неправда, ничего такого не было, быть не могло…

На окраине аула, в глубоком сугробе, догорал большой костер. Горел он неровно, то вспыхивал, треща и искрясь, то тлел, испуская клубы смердящего дыма. Сюда Мансур привел Гладышева, и тот опознал в костре обгоревшие обломки коляски, подаренной Маман-бию в Петербурге.

Гладышев и толмач переглянулись и поняли друг друга без слов. Наскоро привели в порядок и готовность оружие, которое при них было, запрягли коней и покатили в мороз и ветер прочь от ханского аула, по дороге на север, в Орскую крепость, увозя с собой тревогу за Мамана.

Долгое время следом скакали ханские нукеры. Они то приближались на дистанцию ружейного выстрела, то едва различимо маячили на горизонте. И вблизи, и вдали видеть их было тошно. Что это — проводы или пого ня? Была тут и угроза, и издевка. Гладышев скрипел зубами, его трясло.

Потом пошел снег, заметелило. Нукеры скрылись из глаз. Гладышев немного остыл и подумал с похолодевшим сердцем: а каково-то теперь Маману? Где он в эти смутные и, может быть, фатальные минуты — молодой неофит с дикого Востока, вызвавший громкую похвалу канцлера Бестужева и одобрительный смех императрицы Елизаветы?