Скажи ее имя

Так начиналась статья «Дом с привидениями», появившаяся пару недель спустя в журнале. Двумя молодыми женщинами, собиравшимися открыть швейную мастерскую, были Аура и Фабис. Не предупредив меня, Аура уговорила кузину составить ей компанию.

Ведомые любопытством, девушки забираются по жутковатой лестнице, ведущей наверх с десятого этажа. Вид города захватывает дух. Когда они доходят до самого конца, то натыкаются на табличку «Частная собственность, проход категорически воспрещен». Они разглядывают пустынный коридор. Посреди него стоит огромная колонна, обгоревшая и покрытая граффити. От окон остались лишь обугленные рамы, окаймляющие безоблачное небо. Где-то играет радио. Они идут на звук и набредают на приоткрытую дверь: внутри лежит красный ковер, двое мужчин читают на кушетке. Девушки слышат чьи-то шаги, в испуге переглядываются и, не говоря ни слова, мчатся к лестнице.

Редактор остался доволен статьей Ауры и, как только она ее сдала, поручил ей новое задание. Мы часто оставались в старой квартире Ауры в Копилько, ночуя в спальне, где она провела большую часть своей жизни. Там практически не было мебели, телефон не работал. И хотя ни для кого не было секретом, где мы, нам все равно казалось, что мы прячемся, словно сбежавшие подростки.

В скором времени у Ауры появится собственная квартира. Молодые архитекторы переделывали старый склад на окраине Кондесы в жилой комплекс с квартирами-студиями. Одетта, мать Фабиолы, была знакома с родителями одного из архитекторов, поэтому ей удалось купить две квартиры — одну для Фабис, другую в качестве удачной инвестиции — с большой скидкой еще до начала реконструкции. Хуанита тоже приобрела студию для Ауры на одном этаже с Фабис, вложив в первый взнос все свои сбережения. Щедрость Хуаниты даровала Ауре свободу и независимость с самого начала карьеры. Заселение было намечено на лето.

Перед Рождеством мы с родителями Ауры поехали в Такско, родной город Хуаниты, чтобы провести выходные в некогда шикарном отеле «Лос Анхелес де Лас Минас», нас пригласил владелец, хороший друг Леопольдо. Я еще не был знаком с дядей Ауры, который, по ее словам, вероятнее всего, должен был меня возненавидеть, а я, в свою очередь, не остаться в долгу. Он стоял перед входом в желтой строительной каске, с рулоном архитектурных чертежей под мышкой; три верхние незастегнутые пуговицы накрахмаленной белой рубашки обнажали безволосую грудь пловца, мягкий желтый свитер был наброшен на плечи, его рукава завязаны небрежным узлом — единственный брат Хуаниты, на шесть лет старше ее, профессор юриспруденции, бывший дипломат и писатель. Черная остроконечная бородка придавала ему сходство с Мефистофелем; Леопольдо производил впечатление начитанного, высокомерного, тщеславного интеллектуала, однако не привлекал, а скорее настораживал.

Мы обменялись вежливыми, хотя и суховатыми приветствиями. В каске не было ни малейшей необходимости, поскольку строительство коттеджа Леопольдо еще не началось, и он только собирался осмотреть участок вместе с подрядчиком. Вполне возможно, что и в рулоне не было никаких чертежей. Он напоминал маленького мальчика, который вырядился как «Боб-строитель»^[30]. После обеда я сказал Ауре, что он покорил меня своей манерой одеваться.

По пути в номер мы задержались у витрины магазина серебряных изделий. Позже тем же вечером я спустился в бар за бутылкой вина под предлогом того, чтобы не ждать, пока ее принесут к нам в комнату, проскользнул в магазин и купил ожерелье, которое, как мне показалось, понравилось Ауре. Вот таким я был, покупал ей подарки, восторженный транжира, копивший кредиты, как белка орехи. Преодоление загадочного трехдневного кризиса только упрочило нашу любовь — до мистического венчания в Тулуме под птичье пение оставалось две недели. Стоя поздним вечером в рубашке без рукавов на балконе нашей комнаты на фоне подернутых туманом синих гор, с раскрасневшимся лицом, робкой улыбкой и мягким, ранимым взглядом, слегка наклонив голову, Аура выглядит еще моложе. Поразительно и даже неправдоподобно моложе, рождая сходство с восхищенной, только что потерявшей невинность пятнадцатилеткой, — такой я с некоторым недоумением вижу ее теперь на этой фотографии. Когда опустилась ночь, гора ожила, будто кто-то потряс новогодний стеклянный шар со снежинками, и в разные стороны полетели светящиеся и переливающиеся огоньки, воздух наполнился легким электрическим гулом, казалось, он исходит от плавающих над долиной крошечных моторчиков и музыкальных шкатулок. Мы сидели на балконе и пили вино. Я вытащил из кармана ожерелье.

Теперь при взгляде на этот снимок наша разница в возрасте кажется мне более очевидной, и это беспокоит меня сильнее, чем в те времена, когда мы с Аурой были вместе. Хуанита редко, по крайней мере при мне, говорила о моем возрасте что-то такое, что могло смутить или обидеть. Я думаю, она вела себя так не из-за заботы обо мне, а из-за дочери, подыгрывая ей, притворяясь, что она тоже смотрит на нас глазами Ауры, или, может быть, она делала это ради себя. Хуанита почти всегда обращалась со мной так, словно я был ближе по возрасту к Ауре, чем к ней, но ни один из нас не выиграл бы, разговаривай мы как два родителя. Теперь мне стыдно за то, как при матери Ауры я позволял незрелости маскироваться под юность: когда ко мне обращались как к молодому человеку или юному мужчине, ni~note, я воображал себя шпионом под прикрытием, и мне даже льстило подобное обращение. Шестьдесят — это вторые тридцать. Но я не был таким с Аурой. И теперь мне нужно приложить усилие, ни в коем случае не забыть, что мать и дочь относились ко мне, разговаривали со мной совершенно по-разному, иначе смерти удастся сыграть со мной одну из своих самых подлых шуток.

Аура сказала: здесь я провела самые счастливые дни своего детства. Мы стояли на круто поднимающейся вверх улочке в Такско и смотрели на дом бабушки Ауры, где теперь жила давняя служанка Мамы Виолеты со своей семьей, хотя Мама Виолета по-прежнему была в добром здравии. Двухэтажный дом, врезанный в холм, стоял на перекрестке; он был выкрашен в сочный фиолетовый цвет, со светло-желтыми ставнями и керамической плиткой на стенах. Казалось, что с высоты крутой части улицы можно в один хороший прыжок долететь до крыши, если бы только дом не окружало плотное кольцо колючей проволоки и битого бутылочного стекла. На участке было полным-полно маленьких затененных двориков, а в самом доме — уединенных комнат; окна, выходящие на разные стороны, открывали вид на вершины усеянных серебряными рудниками гор, включая тот рудник, на котором горным инженером работал французский прапрадед Ауры. Бывало, во время летних школьных каникул Аура проводила тут целый месяц. Теперь Мама Виолета даже не разговаривала ни с кем из детей от первого брака. Леопольдо выпытал у сводных братьев и сестер, что Мама Виолета действительно вознамерилась завещать дом служанке. Четверо детей Мамы Виолеты от второго брака жили далеко отсюда. Один в Техасе, а остальные разъехались по всей Мексике, включая дочь, вместе с которой на плантациях авокадо где-то в Наярите она и жила. Их отец, второй муж Мамы Виолеты, был полной противоположностью первого, гуляки-актера. Бухгалтер на одном из серебряных рудников, он никогда не пил, тренировал детские футбольные команды, регулярно ходил в церковь, участвуя во всех шествиях на Страстной неделе. Он умер, когда Аура еще училась в начальной школе.

Мама Виолета была талантливой портнихой, в молодости она даже мечтала уехать в Париж, чтобы стать модельером, и уехала бы, не умри ее первый муж так рано. В семье, где внешности иногда придавалось слишком большое значение, Сандрита, старшая дочь Леопольдо, и Катя считались бесспорными красавицами и соперницами, но Мама Виолета, часто демонстрировала особую привязанность к Ауре. Однажды бабушка просидела несколько недель над ослепительным парадным платьем, фасон которого придумала сама. Для кого она шила? Мама Виолета не говорила. Все ее внучки хотели это платье, мечтали о нем. Мама Виолета сказала одиннадцатилетней Ауре, что шьет платье специально для нее, но попросила держать это в секрете. Аура даже маме не сказала. Но когда платье наконец было готово, Мама Виолета отдала его кузине Сандрите, которая была на год старше Ауры. Она сказала, что отдает его Сандрите, потому что та самая красивая, и по его фасону было видно, что оно с самого начала шилось для высокой, длинноногой, худой как палка Сандриты; вот почему, когда плачущая Аура рассказала матери о нарушенном бабушкой обещании, ей никто не поверил.

Уверена, безумие передается по наследству, сказала мне в тот день Аура, стоя на тротуаре в Такско. Говорят, скорее по женской линии. Три поколения — от матери к дочери. А потом исчезает. Может, это просто народное предание, сказала она, но это не значит, что в нем нет доли правды. Что ж, моя бабушка, определенно ненормальная, и моя мама ненормальная, мне осталось только выяснить, была ли ненормальной и моя прабабка.

Любовь моя, ты не сумасшедшая, сказал я, клянусь. Но что она знала про свою прабабку? Та уехала во Францию повидаться с умирающей матерью и так и не вернулась в Мексику; она заболела и умерла. Заболела чем? — спросил я. Аура не знала. Мама Виолета была подростком, когда это случилось. Ее отец, никогда больше не женившись, воспитывал ее один, а через несколько лет и сам умер.

Здесь было бы так здорово писать, сказала Аура, указывая на угловую комнату второго этажа. Если бы только мы смогли уговорить Маму Виолету продать дом нам, добавила она. Мы с Аурой договорились откладывать на это деньги. Это была давняя мечта Ауры. Она хотела, чтобы дом вновь принадлежал ее матери, которая нынче отказывалась даже прийти и взглянуть на него. Но Аура не виделась и не говорила с Мамой Виолетой с двенадцати лет, с того самого дня, когда та поругалась с Хуанитой в Копилько. Может быть, следующим летом мы доедем на машине до Наярита и устроим бабушке сюрприз.

В последний день в Такско мы купили резного выбеленного деревянного ангела с пошлыми, но доброжелательными красными губками, он висел у нас над кроватью в Бруклине, в безостановочном вращении глазея на нас, медленно отворачиваясь и снова глазея.

Ox, mi amor, как же ты уродлив. Этот ее забавный беззвучный смех, с открытым ртом, зажмуренными глазами и дергающейся туда-сюда головой.

Я уродлив?

Да-а-а, mi amor, бедняжка.

Она любила дразнить меня, говоря, что я похож на лягушку. Как там твой подбородок? — спрашивала она, будто мой двойной подбородок, на самом деле не очень похожий на лягушачью бородку, жил собственной жизнью. Она вцеплялась в него руками, смеялась и хрипло говорила: у тебя двойной подбородок, mi amor.

Pobrecito, по tienes cuello. Бедняжка, у тебя совсем нет шеи.

Бедняжка, ты старый. Иногда она говорила и это, если, лежа в постели, я засыпал, не досмотрев фильм или программу. Даже если мне очень нравилось, я мог задремать Это случалось исключительно дома, в кровати, и ни разу не произошло в кинотеатре. Читая в постели, я тоже всегда засыпал. Было ли это приметой старости?