Скажи ее имя
Шрифт:
Позднее выяснилось, что, едва Аура повесила трубку, лифт ожил, двери открылись, и она сразу направилась в читальный зал, где нужно было отключать телефоны. Аура прозанималась там несколько часов, пока наконец не проверила электронную почту, не обнаружила там мои отчаянные письма и не вспомнила…
Или тот случай, когда мы собирались на коктейльную вечеринку на Манхэттене. Аура была дома, а я на пару станций метро ближе к Манхэттену, в Дамбо, где писал в снятой на несколько месяцев недорогой студии своего друга. Мы договорились, что она доедет по линии F до «Йорк-стрит», встретится со мной на платформе, и следующим поездом мы вместе поедем на Манхэттен. Пришел первый поезд, двери открылись, несколько человек вышло; спустя пару минут подкатил второй. Станция была скована холодом, словно грязный морозильник из железобетона и цемента. Все таксофоны были сломаны. Мобильник в метро не работал. Крысы-роботы на путях, пожирающие электричество и железные провода. Как такое могло случиться? Мы все рассчитали, я позвонил и сказал, что готов выходить, а она попросила дать ей еще пять минут, и, прежде чем выйти, я подождал пять минут. Она все еще наряжается, подумал я, надевая и снимая платья, потому что они слишком сексуальные, или слишком вычурные, или слишком сильно обнажают ее грудь или татуировку. Ей очень нравилось, как ее самые дорогие платья, включая те, что подарил я, смотрятся в зеркале,
Как оказалось, случилось вот что: Аура села в поезд на «Кэрролл-гарденс», проехала всего одну остановку до «Берген-стрит», вышла и ждала меня там; либо она перепутала Берген-стрит с Йорк-стрит, расположенной на две остановки дальше, либо ушла в себя, когда я объяснял ей, где мы встретимся. В конце концов она поплелась домой, чувствуя себя такой же сбитой с толку и расстроенной, как и я, заглянув по пути в «Свит Мелисса» за чашкой горячего шоколада.
Возвращаясь из-за границы в аэропорт Нью-Йорка, даже после свадьбы мы каждый раз вынуждены были стоять в разных очередях на паспортном контроле: очередь Ауры к окошку для иностранцев двигалась гораздо медленнее. Я всегда проходил намного быстрее и ждал, прислонившись к стене напротив выхода Ауры. Иногда охрана прогоняла меня, я спускался к ленте багажа, но обычно они не возражали, и я с нарастающей тревогой отсчитывал минуты, пока Аура наконец не появлялась. Я видел, как она подходит к одной из стеклянных кабинок, и на меня накатывала новая волна нервного возбуждения: что, если с ее документами снова что-то не так, или таможенник не в настроении и ему нравится придираться к мексиканцам, вдруг он откажет ей во въезде из-за какой-нибудь ерунды, все мы слышали подобные истории; однажды, в посольстве США в Мексике Ауре по телефону сказали, что даже Фулбрайтовская стипендия отныне не гарантирует получения студенческой визы. Что, если сейчас, за шаг до меня, ее развернут и отправят назад в Мексику, не дав даже поговорить со мной. Мне редко удавалось понаблюдать за Аурой издалека; я смотрел, как она покорно прижимает пальцы к сканеру отпечатков и отвечает на вопросы, глядя в глаза сотруднику паспортного контроля, улыбается или смеется в ответ на его слова, или, наоборот, остается серьезной и сосредоточенной, пока наконец не замечал легкого движения плеча служащего, который ставил штамп в паспорте Ауры, и через мгновение она попадала в мои объятия. Это всегда вызывало у меня в памяти картины далекого детства, когда я смотрел на маму, беседующую с дающим ей парковочный талон полицейским, или с кассиром в банке, или с мясником на Хеймаркет-сквер: я знал, что они знают о манящей привлекательности моей мамы и о том, что она иностранка, я чувствовал себя непреодолимо оторванным от нее и отрешенным.
Эти моменты временного расставания, удаленности и даже потери друг друга были репетициями предстоявшей нам разлуки. Не предчувствиями или видениями, а реальными событиями: смерть словно являлась к нам сквозь магические врата, забирала Ауру, возвращала назад и удалялась восвояси.
Смерть — поезд метро, идущий не туда, с которого нельзя сойти, он не делает остановок. Смерть не останавливается, чтобы выпить горячего шоколада. На неделе после нашего первого совместного Рождества и Нового года в Мексике мы на пять дней сняли номер в бутик-отеле на побережье Тулума. Первые три утра мы провели за рулем, добираясь из Тулума в паспортный центр в Канкуне и обратно, проделав почти сто миль в один конец. Перед тем как пойти на пляж, Аура обнаружила, что, прилетев в Мексику несколько недель назад, потеряла паспорт. Тетушка Лупе экспресс-почтой выслала ей свидетельство о рождении из Гуанахуато в почтовый офис «Фед-Экс» в Канкуне. Мексика славится своей бюрократией: казалось, очереди стоят здесь со времен Ацтекской империи; чтобы решить какой-либо вопрос, нужно несколько раз побывать у того или иного кассового окошка или стойки; нужно купить множество официальных бланков — канцелярские лавки, где они продаются, как правило, принадлежат милым старушкам-одуванчикам, — заполнить их и нотариально заверить; потом снова купить и заполнить, поскольку бюрократ в одном из окошек обнаружил в каком-то из разделов бланка дурацкую, микроскопическую неточность, еще раз заверить у нотариуса и т. д. Аура была ветераном выживания в болоте мексиканской бюрократии, поскольку бюрократия в Национальном университете не знала себе равных. Невозмутимость, с которой Аура прошла через все это, была пленительна, ее спокойная, вежливая, обаятельная манера общения с клерками и секретарями позволяла ей находить общий язык даже с самыми мелочными, вредными и враждебными из них. Я подумал, что в этой необычной способности раскрывается ее характер. Мне нравилось стоять вместе с Аурой в очередях в паспортном столе, несмотря на то что в это время мы должны были лежать на пляже, наслаждаясь отдыхом в Тулуме. Безликая, большей частью двухполосная автострада, на которой мы провели столько часов нашего и без того короткого отпуска, со скрытыми от глаз пляжами, карстовыми воронками и руинами, выглядела бы как самое обыкновенное шоссе, не будь там щитов с рекламой курортов и парков водных развлечений, пестревших названиями и отсылками к культуре майя. В нашей взятой напрокат машине была магнитола, на заправочной станции Аура купила сборник хитов Хосе Хосе, поскольку я признался, что совершенно не знаком с его творчеством. Это была единственная музыка, звучавшая в автомобиле в ходе долгих переездов из Тулума в Канкун и обратно, те самые баллады, под которые мать Ауры оплакивала свою несчастную одинокую судьбу в Кошмарных башнях.
По дороге в Тулум нам по-прежнему попадались вручную нарисованные таблички, указывающие на «Сабвей»: я пришел к заключению, что так называлось поселение майя, и произносил его как «Субвей». Я даже сказал: возможно, там написано «Сабвеи», а мы просто плохо смотрели. Но нет, там действительно было «й», а не «и». По какой-то загадочной причине некто пытался заманить путешественников в «Субвей». Оказалось, что это первый в штате Кинтана-Роо ресторан сети «Сабвей», расположенный в небольшой торговой галерее в стороне от шоссе, у загородного гольф-клуба Тулума. С тех пор ни в одной точке мира Аура не могла пройти мимо «Сабвея», не заметив: дорогой, вот снова твой поселок майя, Субвей!
Чтобы добраться до пляжа, на котором располагался наш отель, нужно было свернуть с шоссе на длинную грунтовую дорогу, при этом машина на приличной скорости перескакивала на более мягкое покрытие, начинала подпрыгивать, подлетать, как космический корабль в момент старта, и скользила сквозь коричневое облако поднятой пыли, словно гарцуя в такт протяжному, звучному голосу Хосе Хосе; в этот момент мне начинало казаться, что пространство вывернуто, что меня затягивает в магический портал и из промежуточного мира я попадаю в курортный городок Тулум. В конце концов бюрократ в одном из окошек сказал Ауре, что она сможет получить паспорт только по месту постоянного проживания. Почему ей не сказали этого в первый же день? Ответа нет.Аура в постели рядом со мной: что будет с тобой, mi amor, если я когда-нибудь уйду от тебя?
Я умру, и ты это знаешь.
Ты умрешь, я знаю, ты действительно умрешь, да?
Я действительно умру.
Аура засмеялась, как довольный ребенок, и сказала: а если это буду я? Если что-то случится со мной…
Нет, Аура! Нет, хватит!
Если что-то случится и я умру…
Тогда я тоже умру. Умру. Аура, никогда больше так не говори!
Ты умрешь, не правда ли? Ах, mi amor, — она удрученно качала головой.
Ты такой везунчик, Франсиско, говаривала она. Ты самый везучий человек на земле, у тебя самая молодая, умная и талантливая жена, которая к тому же любит тебя так сильно. Ты понимаешь, насколько тебе повезло?
Я понимаю, mi amor. Я самый счастливый из смертных.
Самый, Франсиско, самый.
Самый, я знаю.
А если ты в твоем возрасте собираешься стать отцом, ты должен держать себя в идеальной форме. Знаешь, какие дети тяжелые, а тебе придется всюду их таскать.
Поэтому я и провожу столько времени в спортзале. Я готовлюсь.
И ты должен постоянно быть начеку, когда мы на улице. Потому что если ни один из нас не сможет быть постоянно начеку, я не буду рожать от тебя детей.
Я знаю, mi amor, я буду начеку за нас обоих. Я обещаю.
Каждый день — руина. Каждый день — руина того дня, которым он должен был стать, но не стал. Каждая отсчитанная часами секунда, все, что я делаю, вижу или думаю, — все слеплено из пепла и обугленных черепков, руин нашего будущего. Жизнь, которую мы собирались прожить, ребенок, которого мы хотели родить, годы, которые должны были провести вместе, — казалось, все это случилось тысячи лет назад, в затерянном посреди джунглей городе, с тех пор разрушенном, заросшем травой, его жители сгинули, он никогда не будет найден, его история не известна ни одному живому существу за его пределами — потерянный город с утраченным именем, которое помню только я — Субвей.
На станции метро «96-я улица», где после позднего ланча в университетском кафетерии «Олли» мы ждали поезда на Бруклин, Аура сказала: о-о-о, знаешь, есть один текст о том, как тексты могут порождать дискурсы между текстами, так что автор и авторские намерения становятся не важны; что ж, о’кей, я знаю, что это так, но… Но сегодня в ходе послеобеденных занятий в пылу обсуждения рассказа Борхеса «Пьер Менар, автор „Дон Кихота“» никто в аудитории ни разу не улыбнулся. Но Фрэнк, ФРЭНК, восклицала она, неужели никто не осознает, что Борхес развлекался, создавая это произведение? Рассказчик, продолжала она, заурядный критик, возмущенный тем, что другой критик не включил в каталог заслуженных писателей его покойного друга Пьера Менара. О’кей, но считает ли кто-то еще Менара великим писателем? Баронесса и графиня считают, но обе они дружны и с критиком, и с Менаром. Но они всего-навсего баронесса и графиня! — воскликнула она. А эта французская баронесса теперь живет в какой-то дыре, замужем за богатым гринго — ты не думаешь, что это и есть ключ? В смысле, что Борхес валял дурака и потешался над плохими писателями с большим самомнением. Аура передразнила покровительственный тон профессора: не-е-ет, О-о-оура, не верно. Валял дурака? Что? Плохие писатели? Здесь мы иначе смотрим на тексты, О-о-оура.
Красно-розовые шерстяные кисточки, как связки карликовых бананов, болтались по три штуки на каждом ухе шапки Ауры — нелепой, вязаной, остроконечной шапки, какие носят в Андах, — а лохматый красный помпон, венчавший конструкцию, дергался в такт ее подрагивающим щекам и раскатам звонкого смеха. Аура тоже потешалась, ее глаза сияли; так продолжалось до самого Бруклина, весело и задорно. В эти дни до Ауры дошло, что она не похожа на остальных студентов, прошедших идеологическую вакцинацию и лишенных возможности учитывать личность и чувство юмора автора. Но далеко не всегда она кружилась от восторга, принимая и осознавая эту разницу, часто ее донимала тревога: меня исключат! У меня отберут стипендию! Меня отправят в ГУЛАГ!
Как ты думаешь, у Джима деревянная нога? — спросила она, переводя разговор на давно занимавшую ее тему. Муж Валентины, Джим, баснословно богатый инвестбанкир, также был существенно старше жены. Он хромает, ты не замечал? Что у него там: деревянная нога или простой протез? Вниз от колена, говорила Аура, его «блестящая кость», его «смиренный костыль», или как вы это называете? Что, если Аура спросит про его деревянную ногу, а окажется, что это неправда, обидится ли Валентина? Она всегда так комплексовала из-за престарелого вида Джима, что не позволяла ему появляться рядом с Коламбией. Ну что ж, даже если его голень сделана из сыра, сказал я, то это не какой-нибудь простецкий камамбер, у этого парня вагон денег. Ox, mi amor, мило ответила она, какой ты дурачок. Однажды вечером, спустя несколько месяцев, мы вышли из кинотеатра и пристроились за Валентиной и Джимом, чтобы я смог изучить его походку. Может, действительно протез, подумал я. Тем летом они пригласили нас в свой загородный дом, и мы пошли поплавать: у него оказался обычный артрит.
В ожидании поезда на Бруклин, слушая ее, глядя в светящееся детским восторгом лицо, излучавшее какую-то присущую только ему невинность, я спрашивал себя: что такого в этой невинности? В чем Аура невиннее меня? У меня более богатый опыт ошибок и разочарований. Может, любовь сделала невинным и меня? Аура была настолько невинна, что не осознавала всей силы своего таланта; была невинна, а потому застенчива, и казалась мне очень хрупкой. В такие моменты, как тогда на платформе, опьяненный любовью к Ауре, я чувствовал, сколь беззащитна она была. Охваченная лихорадочным возбуждением, маленькая, уязвимая перед окружающим миром. Какой-нибудь безумец, забывший принять свои лекарства, мог запросто столкнуть ее под колеса приближающегося поезда. Этот навязчивый кошмар о сумасшедшем в подземке был столь осязаем, что иногда я сам испытывал желание столкнуть ее с платформы, будто это я был тем зловещим маньяком и не мог не покориться неизбежному; или не мог ни секунды больше терпеть такую любовь и такое счастье. Охваченный беззвучным приливом паники, я тянул ее от края платформы, в безопасность. Мои руки обвивали ее талию или плечи, я нежно подталкивал ее к толпе ждущих поезда пассажиров и своим телом отгораживал от рельсов, с облегчением целуя в щеку. Я не мог разобраться в этих странных чувствах: страстном желании, с одной стороны, столкнуть ее с платформы, а с другой — немедленно спрятать, спасая как от воображаемого изувера, так и от самого себя.