Скажи мне, мама, до...

— Пусть так, значит, теперь под девяносто! — горячился Николай Иванович. — Да он если и не в могиле, так давно уж отошел от дел!

— Боюсь, в таком деле, как наше, на пенсию не уходят. И срока давности по нему не существует, — печально проговорил Алик.

Остальные слушали молча, не вмешиваясь в беседу.

— И зачем же, скажи на милость, ему это нужно? Разве вы чем-то ему угрожаете?

Алик ответил не сразу. Он отрешенно вертел в руках стакан, разглядывая его отливающие металлом грани, собираясь с мыслями. И слова его были тяжелы, как вывороченные камни при дороге.

— Ну, что тебе сказать? — произнес он. — Это пуленепробиваемая тема. Тому, кто ровнял весь мир, трудно смириться с тем, что мир сжался наподобие шагреневой кожи, усох до размеров его квартиры. Такие всегда будут искать виновных.

— Ну, хорошо, допустим. И что дальше? Ты знаешь, как его найти? Знаешь его адрес?

— Понятия не имею, — честно признался Алик. — Да и прежде никогда не знал — ни к чему было как-то. С нами работали совсем другие командиры.

— Как же ты хочешь его найти? Через адресный стол?

— Полагаю, там нет его реквизитов.

— Тогда объясни. Я сдаюсь.

— В самом деле, расскажи ему, Алик, — не вытерпел Ганс. — В конце концов, мы живем в его доме, пользуемся гостеприимством. Надо бы и честь знать!

— Вот именно поэтому я и не собираюсь ничего рассказывать, — рассердился Алик. — Потому что наши враги будут думать точно так же и первым делом примутся за Николая. И я очень надеюсь найти убийцу раньше, чем тот, кто его послал, сообразит, что за ним идет охота.

— Но ты уже подставил человека под удар! Так не честнее ли будет рассказать ему все до конца, всю правду?

— Нет! Потому что тогда я подставлю всех остальных, — отрезал Алик.

— А разве право одного меньше права других? Опомнись, Алик! Мы уже проходили это! Тебе нравилось, когда нами играли втемную?

— На войне не бывает демократии, — перебил его Алик, — и права здесь вовсе ни при чем.

— Но воюем-то мы — не он, — не сдавался Ганс. — Лично ему войны никто не объявлял!

— Может быть, он так и думает, — вздохнул Алик. — Может, и все вы так думаете, — обвел он долгим тяжелым взглядом лица друзей и, неожиданно понизив голос, произнес: — Так вынужден вас огорчить — война объявлена всем.

Было в его голосе, в самих его интонациях нечто, не терпящее возражений, нечто такое, что заставило друзей растерянно переглянуться в поисках ответа. И не найдя друг в друге поддержки, не сумев ответить на этот не заданный вопрос, они невольно воззрились на Алика. А тот, словно желая еще более усилить эффект, — будто философия и впрямь способна давать ответы на все вопросы жизни — нарочито сдержанно произнес:

— За прошлое надо платить.

5

Новый день складывался для Голованова вполне удачно. Не успел он выйти на улицу, как невдалеке от своего временного пристанища наткнулся на ремонтную бригаду, возившуюся возле канализационного люка. Повинуясь актерскому чутью, а скорее даже этакому беззастенчивому фиглярству, Голованов подошел к мужику в оранжевой безрукавке.

— Слышь, земляк, одолжи спецовку, а? — дружелюбно улыбнулся он. — Мне свою телку попугать…

— Что значит одолжи? — уставился на него тот. — Эт-те, бля, не казаки-разбойники. Я тут на работе, между прочим.

— Ну, продай, что ли? Сколько за нее хочешь?

— Ладно, давай на бутылку, — согласился мужик, и сделка состоялась.

Таким образом, ровно в половине одиннадцатого стариковская пятиэтажка радушно распахнула свои бронированные двери перед новоявленным сантехником. Голованов устроился на подоконнике в пролете между вторым и третьим этажами, развернул перед собой газету с кроссвордами, и, собственно, на этом первая фаза операции была успешно завершена.

От коллег по отряду Голованов выгодно отличался своей изумительной непредсказуемостью. Он и сам не знал, какую роль подберет ему назавтра судьба, и играл, что называется, с листа. И если сегодня кто-то признал в нем сантехника, то в другой раз мог с удивлением обнаружить в его лице зубного врача или путевого обходчика — все зависело от обстоятельств. Голованов не повторялся. Служба не заглушила в нем актерского дарования, а, скорее, наоборот, усилила его, подняла на новую, недосягаемую высоту. И все же где-то в глубине души мечтал он о настоящей сцене и, чего греха таить, — о признании и известности. Пусть нынче такие времена, что артисту не прожить, но это ж не навсегда, придет же другое время. А если и нет, что с того? Свет клином не сошелся на матушке-отчизне. Можно и в Америку рвануть, сколотить труппу… Вон сколько наших осело на Брайтоне, соскучившихся по родным берегам, по утраченной родине! Им только тему подкинь — валом повалят! А тем у него в запасе было, хоть отбавляй. Время от времени он даже записывал что-то такое, неведомое самому, исполненное некоего глубинного смысла:

Туман сырой, как кладбищенский ров, Иду по церквам, стучусь — отопри! Любовь тяжелая, как металлический рок, Сосет меня изнутри.

И виделись ему бескрайние просторы полей с редкими брошенными деревнями, обветшалые избы, заколоченные глазницы окон. И чуть ли не Блок угадывался в пахнущих полынью строках:

А то вдруг накатывало иное: Я — генерал потерянной армии. Эй, солдат, подойди, постой! Отдай мне сердце, что в нем главное? Дезертир ты или герой? Тебе эта штука, вроде, без надобности — Пленниц трахать? Расходовать вдов? А я возьму охотно и с радостью, Потому что мой мотор уже сдох. Потому что там, где земля упирается в небо, Где дома без крыш, купола без креста, Где никто из вас, сук, и в помине не был, Я строю храм господина Христа.

Голованов верил, что пройдет каких-нибудь года два-три и накопленных денег вполне хватит, чтобы начать самостоятельное плавание, новую, не зависимую ни от кого жизнь. В самых радужных снах видел он свой новый театр, залитый морем огней, в сверкающих лазерных декорациях, чем-то неуловимо похожий на буффонаду Маяковского, и в этих снах был Голованов счастлив.

Но сегодня ему было не до мечтаний. Сегодня он весь был — как сжатая пружина, как взведенный курок, когда уже и предохранитель снят, и патрон дослан в патронник, и осталось лишь одно, последнее… Впрочем, внешне это никак не выражалось — любой проходящий мимо ничего бы такого в нем не заметил. Разве что подумал бы: «Вот, опять у кого-то авария. Значит, будут чинить, воду перекроют…» и чертыхнулся бы в душе на эти неприятные обстоятельства и пошел бы себе дальше.

Сколько подобных интонаций ловил Голованов за время своего вынужденного безделья, ловил так, от нечего делать, потому что надо же чем-то занять мозги. Потому что снующие мимо и не замечали, какой шлейф разочарований, обид, неразрешимых проблем тянется вслед за ними и что кто-то, кому и дела нет до их мелких страстишек, прочтет эти тайные знаки, выдернув их прямо из воздуха, прочтет из чистого любопытства и тут же забудет, выкинет за ненадобностью, как старую газету.

Правда, сегодня долго засиживаться ему не пришлось. Не успел он разгадать и двух кроссвордов, как на третьем этаже щелкнул замок, хлопнула дверь, и старик вышел на лестничную площадку. Голованов замер. Он заметил его краешком глаза, не оборачиваясь и не отрываясь от своего интеллектуального занятия. Ни единым мускулом не выдал он своего интереса, как обученная собака, что глядит не просто мимо жертвы, а куда-то совсем даже в другую сторону, будто ничто в этом мире ее не касается. И все же дальнейшие события стали развиваться по какому-то иному сценарию, совершенно не так, как прописал их для себя Голованов.

— Молодой человек, молодой человек! — неожиданно окликнул его Кариев, заставив обернуться. — Вы ведь из ЖЭКа, да? Будьте любезны, загляните ко мне — вторую неделю кран подтекает. Сколько ни звоню вашим, никто не идет.

Звук его голоса эхом прокатился по лестничным маршам и замер, долетев до верхнего этажа. И опять Голованов сдержался. Лишь мельком глянув в его сторону, он снова ткнулся в газету, недовольно пробурчав:

— Да запарили меня совсем, бригадир час назад обещался подъехать — и хрен, а я тут кукуй! У меня и ключей-то нет, и вообще… я на практике, — заключил он.