Скажи мне, мама, до...

Голованов почти не слушал весь этот бред — безумие стариков сродни безумию нищих. Но и не слушая, он принужден был слышать и оттого производил в ответ самое глупое и самое безобидное действие из тех, что мог, — он кивал и поддакивал в такт стариковским перлам.

— Так что там насчет солдата? — улучив момент, вставил Голованов.

— Какого еще солдата? При чем тут солдат? — поперхнулся Кощей.

— Ну, которого я разбудил.

— Ах, да! Солдат… Солдат это так, образ. Просто теперь они должны обо всем догадаться. Дураки будут, если не догадаются. Так что твоя работа обретает некую новую остроту. Ты понимаешь, о чем я?

— Не вполне.

— Ну как же? Раньше-то ты шел к ним, как в стадо овечек, а теперь перед тобой будет стая волков. И это уже очень серьезно, мой мальчик!

— Наверное, это и стоит дороже? — ухмыльнулся Голованов.

— Я тебе о серьезных вещах толкую, — огрызнулся старик, — а у тебя на уме одни деньги! Опомнись! Ну, прибавлю я тебе лишнюю тройку, пятерку сотен — не проблема. А что изменится? Где гарантия, что ты справишься, сделаешь все как надо?

— Так раньше-то вопросов не возникало.

— Раньше, раньше, — ворчливо передразнил старик. — Раньше и в тебе нужды не было, дурачок.

Голованов не откликнулся на стариковские страхи: чего они стоят, эти одуванчики? Вот митинги или демонстрации — да! Там не зевай — можно и по кумполу схлопотать запросто. Но это так, для себя информация, а шефа требовалось расщедрить.

— А они что, вооружены разве? — осторожно поинтересовался Голованов.

Старик посмотрел на него как на пустое место.

— Глупец же ты, ей-богу. Да они тебя голыми руками сделают, как муху, как клопа прихлопнут и фамилии не спросят! А ты — оружие! Зачем им оружие?

— Что ж раньше-то не прихлопнули?

— Раньше они о тебе и не догадывались, а теперь осторожными будут. Теперь у них на затылке глаза вырастут, словно у Януса! Этого-то, надеюсь, знаешь? — улыбнувшись, подмигнул он.

— Кто ж его не знает? — хмыкнул Голованов. — Это у него глазенки в разные стороны разбежались?

— Не мели чушь! — поморщился старик. — Янус двулик. Он прозревает прошлое и будущее одновременно.

— Я ж и говорю: один глаз — на Кавказ, а другой — в Арзамас.

— Тьфу ты, балбес! Ну как с тобой говорить?

— Да чего там, и так ясно! Вы уж все объяснили. Значит, того… будем заходить сбоку.

Старик опять поморщился, но промолчал, очевидно, махнув рукой на не в меру болтливого гостя. Он лишь постучал костяшками пальцев по массивной столешнице и, выразительно глянув на собеседника, встал и зашаркал в другую комнату. А подозрительная псина тут же поднялась следом и улеглась возле ног Голованова.

Чем-то весь этот разговор напоминал затейливую суету мух, усевшихся полакомиться медом. Было что-то вяжуще-сладковатое в речах старика, чего он, Голованов, никак не мог взять в толк.

Кощей вернулся через мгновение будто и вовсе никуда не уходил. В руках он держал увесистую пожелтелого картона папку, завязанную на тесемки. «Дело № …» — значилось на ней, а от руки была прописана цифра 309. Голованову показалось: чем-то древним пахнуло на него, неким виденным лишь в кино действом. То был реликт, антураж совсем иной эпохи.

— Откуда такая прелесть? — оживился он и впервые совершенно непринужденно улыбнулся.

— Оттуда! — покосился на него старик, мотнув головой куда-то за спину.

Он развязал тесемки и, порывшись, извлек на свет аккуратную пачку цветных фотографий стандартного подарочного формата.

Содержимое столь явно не соответствовало форме, как, к примеру, кондиционер хрущевке, что Голованов невольно хмыкнул.

— На вот, полюбопытствуй, — протянул снимки старик, — с кем будешь иметь дело.

Старик с фотографий никаких особых эмоций у Голованова не вызвал. Лицо как лицо, в меру худое, чуть-чуть восточное, внимательные глаза, нос горбинкой… В гораздо большей степени заинтересовал Голованова профессионализм фотографа. Он разглядел в нем, так сказать, собрата по перу: тот же почерк дотошного наблюдателя, то же умение выбрать верную позицию. Вот старичок выходит из каких-то дверей, вот разговаривает с продавцом магазина, а здесь, очевидно, прогуливается в парке и что-то рассматривает в высоких соснах, придерживая рукой шляпу. Снимки были горячими, буквально двухдневной давности, и сняты, как заметил Голованов, на хороший цифровик, а не на какую-нибудь там мыльницу. Но более всего заинтриговало Голованова то обстоятельство, что прежде Кощей такой прыти не проявлял, ограничиваясь двумя фотографиями — фас и профиль, — и это тоже что-то да значило.

— Ну, и как тебе объект? — поинтересовался старик, дав ему вволю насмотреться на фотографии.

— Но ветер подул — и тебя уже нет, кого ты хотел удивить? — промурлыкал вместо ответа Голованов какую-то полузабытую песенку и, сложив ладонь трубочкой, демонстративно приставил ее к губам.

— Да ты хоть знаешь, сынок, о ком говоришь? — не выдержав, взорвался Кощей. — Мастер спорта по самбо, в высоту прыгал, как Брумель — два метра без разбега, Гете читал в подлиннике, Гейне знал наизусть, стрелял из любого оружия! — скривился старик. — А танцевал как — паркет дымился! Каких людей теряем! — с горечью вздохнул он. — Теперь уж таких не сыщешь! А ведь всего лишь ШРМ заканчивал.

— ШРМ это что? — поинтересовался Голованов.

— Школа рабочей молодежи, сынок. Рабочей, — многозначительно повторил Кощей, — не вам, балбесам, чета! Да он пятерых… десятерых таких, как ты, стоит! А ты — «дунешь»! Выкуси! — сунул он под нос Голованову фигу.

— А чего фамилия такая странная и имя? — Голованов вслух прочитал титул папки: — Генрих Креузольт. Он что, немец, что ли? Пленный? Фашист?

— Дурак ты — фашист! Да ему всего-то пять лет стукнуло, как война началась. Отец — да, немец, участник Сопротивления. В Испании летал, между прочим. А мать… — он задумался, усмехнувшись чему-то своему, — мать башкирка. Странный альянс, не правда ли?

— Пожалуй что мезальянс, — хмыкнул в ответ Голованов.

— Хочешь быть самым умным? — перехватил его улыбку Кощей. — А кстати, что ты там имел против фашистов? Очень даже неплохая идея была по тому времени, и мы ее всячески поддерживали, пока они на нас не наехали. Это уж всегда так: две хорошие идеи не уживаются рядом.

Заявление старика прозвучало столь неожиданно, что Голованов растерялся и, не найдясь с ответом, ляпнул невпопад первое попавшееся:

— Но фашизм подавляет личность!

— Подумаешь, личность! Было бы чего подавлять, — отмахнулся старик. — Любое государство подавляет личность: одно — больше, другое — меньше. И потом, разве тебе нравится нынешний бардак? Все эти бомжи, геи, проститутки… Прикажешь терпеть эту шваль? Мир не дорос до свободы, мой мальчик. Он еще только лижет ее молочко.

— А вы, значит, хотите поставить всех в строй?

— Ну, зачем же так сразу? И почему всех? Только достойных. Нужна же хоть какая-то социальная сегрегация. Без крематориев, разумеется, без лагерей. А прочее быдло туда, — махнул он, — за сто первый километр. Пускай там нюхают свои портянки.