Сказка Гоцци
Шрифт:
Хотелось есть. Арбатов направился в то единственное место, где собиралась местная творческая интеллигенция.
Творческая интеллигенция была в сборе. Все дружно ругали только что просмотренный спектакль и дружно сходились на том, что халтура тоже имеет свои законы.
Особенно выделялся Морковин, языка которого боялись даже маститые. Ярко и образно он смешивал с дерьмом пьесу, автора, актеров и режиссера. Последнего он назвал «дебил».
Все принялись восхвалять Морковина, особенно его последнюю пьесу, которую уже восьмой год собирался ставить один театр, название которого
— Я суеверен, — пояснял он.
Особенно отмечали эрудицию, тонкий ум и свежесть восприятия автора.
Ободренный успехом, Морковин стал читать стихи, одновременно понося редакторов, не желающих их печатать.
Присутствующие отмечали эрудицию, тонкий ум и свежесть восприятия автора и ругали редакторов.
Взволнованный Морковин встал и, не расплатившись, вышел.
— Выскочка! — сказал Одинцов. Это встретило бурное одобрение присутствующих.
Стали вспоминать, как Морковин подвел, обманул, перебежал дорогу, сунул в колесо палку.
В заключение Одинцов вспомнил, как Морковин за глаза поносил его песню, и назвал Морковина ничтожеством.
Арбатова угощали. Кто-то налил. Кто-то пододвинул миноги. Кто-то бросил в тарелку огурец.
Арбатов ел, пил, молчал и думал, что как это все-таки некрасиво: не успел человек уйти — и нате!..
«Это недостойно, — думал Арбатов, закусывая миногой, — недостойно…»
Меж тем присутствующие хвалили Одинцова, выделяя такие его качества, как остроту, смелость и даже непримиримость. Одинцов вскочил и спел новую песню, написанную на его слова, параллельно ругая певцов, не желавших включать ее в свой репертуар.
Все отмечали остроту, смелость и непримиримость Одинцова и ругали болванов-певцов.
Одинцов заплатил за всех, расцеловался и вышел.
— Шиз! — визгливо вскрикнул Арбатов.
Все стали хвалить Арбатова. Особо отмечали слог и умение найти тему. Прилуцкий сравнил его с Бабелем, а Сорокин увидел в нем что-то от Валери…
Арбатову вновь стало не по себе.
«Почему шиз?! Ведь я к нему совсем неплохо отношусь… Сколько он мне одалживал. И вот сейчас…»
Ему стали противны эти рожи, и он сам. Он доел рыбу, налил себе из чьего-то бокала водки и, подняв тост за всех присутствующих, удалился. В дверях он услышал «графоман» и бурное одобрение присутствующих.
«По-божески», - подумал Арбатов и вышел.
Шел он, не глядя, и неожиданно заметил, что опять оказался у переговорного пункта. Арсений Павлович не выходил из головы. Арбатов решил сказать ему все, что думает, поставить вопрос ребром и отказаться от встречи.
В кармане было два гривенника. Арбатов похолодел, но тут же вспомнил, что в кабине номер 23 автомат испорчен уже третий день, и всего за одну монету работает сколько хочешь. Судя по всему, люди знали об этом — в отличие от других кабин в эту вился хвост. Все стояли тихо, как заговорщики, и, не глядя друг на друга, держали в руках по одной монете.
Арбатов был шестнадцатым.
Люди говорили подолгу, делали большие паузы, интересовались давно забытыми соседями, погодой. Все выходили очень довольными.
Арбатов попал в автомат около десяти. Он злорадствовал — говорить можно было сколько
угодно и как бы теперь Арсений Павлович ни кашлял, ни уходил уточнять и ни докладывал о здоровье супруги — от ответа на вопрос ему сейчас не уйти! Все, довольно!Арбатов набрал номер и твердо решил: как только снимут трубку, он, не здороваясь, скажет: «Кстати, а как там насчет повести?».
Сняли трубку и Арбатов, как мог сухо и официально, произнес: «Кстати, а как там насчет…»
— Алло, алло! — услышал он заспанный женский голос. — Кто это?
— Это Арбатов, — сказал он. — Добрый вечер. Я хотел уточнить номер вагона Арсения Павловича.
Женщина тихо сказала, что об Арсении Павловиче ничего слышать не хочет. Ей до смерти надоели все его бесконечно названивающие друзья, и какое это счастье, что он, наконец, уехал на пару дней и оставил ее в покое. К тому же, сказала женщина, такому нахальному голосу она отвечать вообще не намерена и повесила трубку…
Арбатов так быстро покинул кабину, что очередь переполошилась — некоторые подумали, что автомат сломался или, что еще хуже, заработал в нормальном режиме…
Арбатов поплелся домой.
«К черту! — думал он. — Все менять! Все! Надо ехать! Там люди добрее! И теплое море! Наконец, напечатают повесть.» Спалось ему легко — издали трехтомник, перекупщики давали за него втрое, и он предоставил французской фирме «Галлимар» право на издание…
ДАЛЕКО, ДАЛЬШЕ НЕ БЫВАЕТ…
— Павлик, — сказала она, — запахнись, у тебя совершенно голая шея.
Была осень и холодный ветер дул с Невы.
Облака, плывшие в небе, смотрели на двух стариков, на их стары чемоданы и не останавливались, чтобы не пролиться дождем…
Она подняла ему воротник пальто.
— Не печалься! Там такие же тучи. И то же небо.
— Я не печалюсь, — улыбнулся он, — с чего ты взяла?
Подрулило такси.
Шофер был чумазый, в кожанке.
— Соловейчики, — гаркнул он, — в аэропорт?
— Так точно, товарищ начальник, — ответил Павлик и потащил чемодан
— Оставьте, папаша, — шофер выскочил, — грузите себя и супругу… Шофер забросал чемоданы и они покатили.
— Далеко летим? — спросил он.
— Далеко, — ответила Кира, — дальше не бывает…
— Понятно, — протянул шофер.
— Вы уже возили таких?
— И сколько! — вздохнул он.
В машине стало тихо. Павлик и Кира молча смотрели на Ленинград, бежавший за окном. Он только просыпался. Он лениво потягивался… Дребезжал первый трамвай, шуршала поливочная машина, рыбаки в лодке сонно ловили корюшку, а сфинксы у воды, как всегда, молчали. Даже сейчас…
В последний раз смотрели Соловейчики на все это, потому что они знали, что уезжают навсегда.
И все вокруг знало…
— Пока! — кивали им липы на набережной.
И решетка Летнего сада с достоинством попрощалась.
И конь Петра кивнул.
И даже сам Петр.
Он был их добрый знакомый — Петр Великий — он видел, как Павлик уходил на войну, как Кира несла мальчика из роддома, как под бомбежкой она таскала воду из проруби и как Павлика в «воронке» повезли в «Кресты».