Сказка Гоцци

Куролапов мог также без ошибки сказать, — это еврейская собака, эта — нет! Еврейские собаки, когда лаяли — картавили, и он это слышал. Он безошибочно определял: это еврейская кошка, эта — нет.

У еврейских, по Куролапову, были печальные глаза, курчавая шерсть и обрезанный хвост…

Однажды в зоопарке он заявил, что индийский слон вовсе не индийский, а еврейский. И, как потом выяснилось — оказался прав. Слон родился, рос и воспитывался в ЮАР, в богатой еврейской семье…

Как-то высоко в небе он заметил журавля и тут же заявил, что журавль — еврей! Птицу выловили — на лапке красовалось кольцо орнитологической станции города Тель-Авива…

Да, необыкновенный был у Самария Валентиновича талант! Поговаривали, что им заинтересовался сам полковник Каддафи, давно ищущий евреев в своем ближайшем окружении и личной охране, уверенный, что Садат — еврей! Да и Мубарак тоже. Говорили даже, что он лично пригласил Самария Валентиновича, но Самарий Валентинович отказался, потому что сам был полковник, причем советский, а советский полковник никогда не будет подчиняться ливийскому полковнику, и даже генералу, пусть и верному антисемиту…

Самария Валентиновича даже должны были пригласить на французское телевидение, на воскресную передачу «Энкруаябль, мэ врэ», то есть «Невероятно — но факт!», где он в течение трех минут должен был опознать всех евреев города Парижа, сидящих в этот час у своих маленьких экранов, и только приход к власти 10-го мая социалистов положил конец этой затее.

…Куролапов спокойно развернул личное дело Петровского. В том, что Александр Иванович — русский, он не сомневался — его редкий нюх не подвел его еще ни разу!

Значит, было всего два варианта: или Петровский нагло врал, или у него были евреи за девятым коленом, где нюх Самария Валентиновича функционировал не так точно…

Куролапов с большим интересом читал личное дело Петровского, необычно в общем тонкое — каких-то триста сорок страниц. И ни на одной из них не было ничего порочащего, ничего сомнительного, анкета была чиста, как дыхание новорожденного, ее можно было бы посылать на любой конкурс. Даже у директора института не было такой чистой анкеты — его первая жена была еврейкой! Наполовину…

Анкета не проясняла, нюх — не проникал, и поэтому Самарий Валентинович набрал столь близкий сердцу номер городского Комитета государственной безопасности. Комитет находился в большом сером здании, высоком и строгом, сколько этажей в котором, никто не знал. Потому что это был айсберг — каждый мог легко сосчитать, сколько этажей идут вверх, но кто же знал, сколько идут вниз?.. Может, только те, кто там побывал. Да и они не знали. Потому что одни не возвращались, а те, кто возвращался, почему-то ничего не помнили, подчас, и своего имени…

Поэтому точная этажность здания, несмотря на его славную полувековую историю, оставалась загадкой…

С людьми, которые приближались к этому дому, начинало происходить нечто необычное: или они замолкали, или начинали говорить лозунгами, петь революционные песни, выкрикивать здравицы и всемерно поддерживать политику родной партии. Пройдя мимо, они снова начинали рассказывать анекдоты, осуждая политику родного ЦК, и даже издеваться над лично Леонидом Ильичом. Но все это было где-то на расстоянии хорошего пушечного выстрела…

Наивные люди, совершенно не представляющие успехов отечественной науки и техники, не подозревали, что их разговорчики, их хохмы и анекдоты подслушивались и прослушивались на расстоянии не только пушечного, но и ракетного выстрела, на чердаках и в подвалах, в Уссурийской тайге и на дне Баренцова и Черного морей, в парилках и постелях.

Поговаривали, что были аппараты, подслушивающие и внутренний голос…

В дубовые двери этого дома по утрам входили такие же дубовые физиономии — с медными взглядами и чугунными лбами. Вбегали игривые секретарши, прозрачные ушки которых иногда слышали непонятные человеческие крики, но чьи розовые ротики никогда об этом не говорили, чтоб не было бо-бо и чтоб не завыть похожими голосами. Вбегали краснощекие лейтенанты, в чьих лучистых глазах застыло нестерпимое желание кого-либо ударить. Или хотя бы связать. Эти бывшие второгодники, делавшие когда-то в сочинениях по сотне ошибок, вправляли сейчас мозги своим бывшим учителям. И не только своим… Они, в общем, занимались этим с детства — во дворах, переулках, и вот теперь нашли себе работу по душе…

У всех у них были нормальные имена и фамилии, любимые дети, и по вечерам они даже говорили о Достоевском, гуманизме и экзистенциализме… Где-то в сейфах этого домика хранились досье на всех жителей города, без различия пола, возраста, социального происхождения и материального состояния… Не успевал еще ребенок появиться из утробы, как первый же его крик заносился в новое дело и первое же слово, которое он произносил, тоже было там… Впрочем, как и все последующие…

В скучных серых картонных папках рядышком мирно лежали евреи и антисемиты, мужья и любовники, таланты и поклонники, трезвенники и пьянчужки, сочинители анекдотов и те, кто их слушал… Саша Петровский, например, лежал рядом со своим стукачом, совершенно случайно… Не повезло, можно сказать. Дело его было тоненьким, тоньше многих других, и по объему не превосходящим полного собрания сочинений Михаила Юрьевича Лермонтова.

Самарий Валентинович быстро получил нужную ему справку и к вечеру того же дня вызвал к себе Александра Ивановича.

Когда Петровский вошел в кабинет Куролапова, тот сидел под развесистым лимоном и мягко улыбался. Саша поправил пейсы, одернул лапсердак и, глядя прямо в глаза Самарию Валентиновичу, произнес: — «Шолом!»

— Шолом, май таэрэ, — очень по доброму ответил Самарий Валентинович из-под тени лимона, и Петровский даже вздрогнул. И задрожал еще больше, потому что Самарий Валентинович заговорил на непонятном ему языке.

— П-простите, — испуганно сказал Саша, — н-не понимаю…

— Странный нынче еврей пошел, — печально покачал головой Самарий Валентинович, — родного языка не знает…

Петровский покрылся легкой испариной.

— Я думал, мы будем беседовать на идиш, — улыбнулся Куролапов.

— А в-вы что, тоже еврей? — заикаясь, спросил Саша.

— Кто знает, — покачал головой Самарий Валентинович, — очень даже может быть. Никто не знает, еврей он или нет! Сионизм пустил такие глубокие корни, что сейчас евреем может оказаться любой. Вот вы, Александр Иванович, как, например, стали евреем? Ведь мы вас считали русским?..

— И я так считал, — с готовностью произнес Саша. — И соседи, и коллеги. И даже жена. И вот, совершенно случайно, я узнал, что мой род берет начало в городе Вифлееме, где родился и Иисус Христос.

— Иисус Христос, уважаемый Александр Иванович, родился в Назарете, — Самарий Валентинович сладко улыбнулся

— Да, да, вы правы, но это рядом.

— Да не так уж и рядом.

Петровский начал переступать с ноги на ногу.

— Но это ж тоже в Израиле, — сказал он, — главное, что мои предки родились в Израиле.

— Они не могли там родиться, — произнес Куролапов.

— Как?! — Саша даже вздрогнул.

— Тогда не было Израиля, май таэрэ.

— A-а что ж-же?

— Тогда, май либе, была Иудея!

Саша набрался сил:

— Какое это имеет значение? Главное, что они были евреями! — здесь он запнулся. — Евреи-то тогда были?..

— Были, Александр Иванович, были, — успокоил Куролапов.

— Ну, вот! Ну, так вот. Значит, они были евреями и значит, значит…