Сказки Золотого века

– Что же ты мог бы сделать, Никс?
– спросила Александра Федоровна однажды, когда ее августейший супруг проговорился, терзаясь угрызениями совести, бывало, и по пустякам.

– Я сделал внушение его красавице-жене вместо того, чтобы приструнить кавалергарда Дантеса, которого ведь мы пригрели, а барона Геккерна отправить восвояси.

– Но ведь Пушкин поблагодарил тебя, Никс, за твою заботу об его семье?

– Да. Но чуть ли на другой день он стрелялся. И погиб. Хорошо еще, умер христианином.

– Что если и Лермонтова убьют, пусть на войне?

– Он офицер, смерть на войне для офицера честь.

– Никс, офицеров у нас много, он же поэт.

– Поэт, так он, что, имеет право винить всех нас в смерти Пушкина?!

– вскипел Николай Павлович, и сплин с него сошел, как насморк.
– Граф Бенкендорф прав, этого беспокойного человека лучше держать на Кавказе. Ему все нипочем. Зачем ты думаешь ему отставка? Завести свой журнал. Уж тут он развернется, что придется его посадить в Петропавловскую крепость или сослать в Сибирь. Что же лучше?

Натянув корсет, одевшись в мундир одного из гвардейских полков, вновь величественный и суровый, Николай Павлович отдал распоряжение Клейнмихелю в отношении поручика Лермонтова, чтобы он покинул Петербург до свадьбы наследника.

Лермонтов однажды забежал к Краевскому, как впоследствии вспоминал последний, напевая какую-то невозможную песню; бросившись на диван, он, в буквальном смысле слова, катался на нем в сильном возбуждении.

Краевский сидел за письменным столом и работал.

– Что с тобою?

Лермонтов вскакивает и выбегает вон. Краевский, привыкший к шалостям поэта, лишь пожал плечами.

"Через полчаса Лермонтов снова вбегает, - рассказывал Андрей Александрович.
– Он рвет и мечет, снует по комнате, разбрасывает бумаги и вновь убегает. По прошествии известного времени он опять тут. Опять та же песня и катание по широкому моему дивану. Я был занят; меня досада взяла: "Да скажи ты, ради бога, что с тобою, отвяжись, дай поработать!"

Михаил Юрьевич вскочил, подбежал ко мне и, схватив меня за борты сюртука, потряс так, что чуть не свалил меня со стула. "Понимаешь ли ты! мне велят выехать в сорок восемь часов из Петербурга".

Оказалось, что его разбудили рано утром. Клейнмихель приказывал покинуть столицу в дважды двадцать четыре часа и ехать в полк в Шуру. Дело это вышло по настоянию гр. Бенкендорфа, которому не нравились хлопоты о прощении Лермонтову и выпуске его в отставку".

– Что же это выходит? Гадалка Киргоф угадала? Мне не бывать больше в Петербурге, не бывать в отставке?!

– Как бабушка?

– Встревожена, хотя все еще надеется на амнистию.

– Не разуверяй ее, не толкуй о гадалке.

– Разумеется. Но каково, а?!

– Куда ж ты убегал?

– Заезжал к Монго. Знаешь, он же хлопотал о переводе в Петербург или поближе к нему, по семейным и сердечным обстоятельствам. Нет, велят тоже возвращаться на Кавказ.

– А еще куда убегал?

– Заезжал к Сергею Трубецкому. Рана после операции зажила, и он со дня на день ждет предписания выехать на Кавказ. Одно утешение: все снова сойдемся там, гонимые бог знает за что.

У Карамзиных был назначен прощальный ужин, на котором все заметили, как Лермонтов не ограничился обычным поклоном при появлении Натальи Николаевны Пушкиной, а все посматривал на нее и, наконец, подсел к ней.

– На Кавказе я могу встретить Льва Сергеевича Пушкина, о котором вы у меня спрашивали. Что передать мне ему от вас?
– заговорил Лермонтов с необыкновенно грустным выражением на лице, что делало его по-юношески простодушным.

– Как хорошо, что вы заговорили со мною так просто. Мне казалось, что вы чуждаетесь меня, поддаваясь враждебным влияниям, - холодная с виду красавица заговорила после нескольких фраз о Льве Пушкине задушевным тоном и по-русски, как вообще у Карамзиных обыкновенно говорили по-русски.

– Нет, я не поддаюсь чужим влияниям, даже общему здешнему культу, - он лишь взглянул на нее, - но заговорить с вами запросто, как с другими дамами, я не мог, как не решился искать знакомства с Пушкиным...

– Но отчего же? Вот граф Соллогуб, еще будучи студентом, свел знакомство с Пушкиным и со мною, - улыбнулась Наталья Николаевна.

– На то он и граф, - усмехнулся Лермонтов.
– Но у поэтов своя иерархия, с Гомером я бы не решился заговорить до старости.

Наталья Николаевна рассмеялась; Софья Николаевна Карамзина и графиня Ростопчина, с которой Лермонтов успел подружиться за эти два с половиной месяца пребывания в Петербурге, знавши ее в юности в Москве, переглянулись не без удивления и разочарования, мол, напрасно они соперничали между собою, если тайным вниманием поэта владела та, чья красота все еще была блистательна.

– Но я все-таки рада, что вы заговорили со мной, не ожидая моих преклонных лет, - Наталья Николаевна вспыхнула, довольная своей шуткой.

– Это потому, что у меня не будет моих преклонных лет, - быстро проговорил Лермонтов.

– Что вы сказали?

– У меня было время рассмотреть вас, и мне кажется, что лицо ваше мне знакомо с юности; ведь я видел вас в Москве...

– Как!

– И рядом с вами Пушкина, моего кумира, внешность которого меня глубоко разочаровала поначалу, как недавно я даже напугал одного мальчика, знающего мои стихи наизусть, своим видом. Как же я мог дерзать на ваше внимание, это немыслимо, - Лермонтов с грустью замолк, хотя в ином настроении громко расхохотался бы.

– Поэты у нас не обойдены вниманием красоты.

– Это взаимно.

– Но куда важнее победа сердца. Мне кажется, именно это произошло нынче с нами.

– Дай Бог!

За ужином Лермонтов сидел за маленьким столиком с графиней Ростопчиной, урожденной Сушковой, кузиной Екатерины Сушковой, писательницей. Он говорил о близкой смерти. Это настроение настолько сильно им овладело, что он не стремился быть ни шумным, ни веселым, как выходил из своего внутреннего состояния при людях, и необычайно грустное выражение его лица было настолько ново для графа Соллогуба, что он не поверил в искренность поэта, о чем упоминает в своих воспоминаниях спустя много лет, что звучит весьма странно.

Стоя у окна с небом над Невой, Лермонтов прочел, поскольку его просили что-нибудь прочесть на прощанье, как бывало, песню из поэмы "Демон", что ранее при чтении поэмы, видимо, опускал:

На воздушном океане Без руля и без ветрил, Тихо плавают в тумане Хоры стройные светил; Средь полей необозримых В небе ходят без следа Облаков неуловимых Волокнистые стада. Час разлуки, час свиданья - Им ни радость, ни печаль; Им в грядущем нет желанья И прошедшего не жаль. В день томительный несчастья Ты об них лишь вспомяни; Будь к земному без участья И беспечна, как они!