Скинхед

— Может, ты просто не знаешь никого?

— Чё это я не знаю? Жирика знаю, ничего такой мужик, прикольный, только понтов много и жадный. Заставляет ребят листовки разносить, а денег не платит.

— Ну а Гайдар, Чубайс? Слыхал про таких?

— А то! Жиды же, по фамилиям видно. Ельцин перед смертью сам признался, что во всем виноват Чубайс.

— А Ельцин?

— Его жиды специально спаивали, чтоб ничего сделать не мог. Войну чеченам проиграл, слабак! Мой отец там голову сложил, герой!

— Так твой отец в Чечне погиб?

— Да. Я его и повидать не успел.

— А лет тебе…

— Семнадцать исполнилось.

— А отец, значит, в девяностом? — Ну.

— В Чечне? — Следователь тяжело и грустно вздыхает, глядя на Ваню с откровенной жалостью. — А что ж за война там была?

— Ну вы вообще, — укоризненно качает головой парень. — Не знаете, что ли?

— Так ты за отца мстишь?

— И за него тоже! — гордо заявляет Ваня и тут же соображает, что эта мысль никогда раньше не приходила ему в голову. А ведь на самом деле обязан он отомстить за отца? Еще бы! — Зря Сталин этих чеченов пожалел. Вместо Сибири их надо было еще тогда на месте порешить. Сбросить им в горы маленькую атомную бомбочку, пусть бы поджарились, как япошки узкоглазые.

Зорькин трет морщинистый лоб, молчит, наконец снова печально взглядывает на подследственного.

— Ну хорошо, а кроме Гитлера и Сталина, тебе кто-нибудь нравится?

Ваня задумывается. В таком серьезном разговоре, что происходит у них со следователем, совсем не хочется выглядеть лохом.

— Иван Грозный за Россию стоял. Конкретный мужик был. Опричников, заговорщики такие были, типа тогдашних большевиков, под корень выкосил! Александр Македонский…

— Он же не наш, не русский…

— Наш, — кивает Ваня, — ариец. Полмира завоевал, чурок мочил, не жалея. Еще этот, как его, в Чили…

— Пиночет?

— Ну. Во, деловой мужик! Собрал всех коммуняк в одном месте и говорит: разрешите вас перебить! — Ваня счастливо смеется. — И из пулеметов — тра-та-та! Теперь в Чили хорошо.

— Ну а Путин?

— Что — Путин? С Кадыровым целуется, с неграми ручкается. Что америкосы скажут, то и делает. Но я думаю, что он притворяется, типа Сталина. Хитрый он, по глазам видно. В доверие входит. Не зря же наши ребята на настоящей базе тренируются, где разведчиков готовят!

— На базе? — недоверчиво переспрашивает следователь. — Врешь!

— Чего вру? Сам там два раза был, — обижается парень. — С нами настоящие спецназовцы работали, приемы уличных драк отрабатывали.

— Ну-ка, ну-ка, поподробнее, — оживляется Зорькин. — Где, говоришь, эта база находится?

И тут Ваня понимает, что безнадежно проболтался. Как последний лох. Ведь сто раз предупреждал Костыль, даже Путятя, когда однажды к ним заглянул, о том же просил… Чтоб никому! Ни единого слова! Конспирация. Государственная тайна. А Ваня вот так бездарно все сдал… Что на него нашло? Будто говорил, а будто и бредил. От уколов, что ли?

— Не знаю, — отворачивается он от острых глаз следователя. — Не помню. У меня голова болит.

Голова и в самом деле, как по заказу, начинает болеть резко и сильно, словно кто-то с размаху саданул по затылку молотом. Боль прошивает такая, что из Ваниных глаз на серые щеки начинают литься слезы.

— Доктор, — зовет Зорькин, — посмотрите, что с ним.

Сквозь красный туман Ваня видит мужиковатую Клару Марковну. Она задирает ему веки, светит внутрь мозга, торопит медсестру, прилаживающую к Ваниной руке какой-то прибор.

— Сто девяносто на двести сорок, — слышит Ваня испуганный голос медсестры.

— Ёб твою мать! — басит Клара Петровна. — Коли быстрее!

— Что с ним? — Зорькин.

— Гипертонический криз — вот что! — орет докторша. — Как бы не инсульт! Довел парня!

— Кто? — пугается теперь следователь.

— Конь в пальто, — рычит докторица, — кто его два часа мучил? Говорю же, слаб еще, нельзя…

— Так., следственная необходимость, — мямлит Зорькин, — с обвинительным заключением знакомил..

— Пошел ты в жопу со своим заключением! Устроил мне тут пыточную! У парня почки отказывают! Тридцать седьмой год вспомнил? А ну, давай отсюда!

— Я бы попросил… — Зорькин пятится к двери.

— У генерала проси! И чтоб ноги вашей тут не было, пока не вылечим!

— Мы его к себе заберем, — грозится следователь. — Общественная опасность, вы не понимаете…

— Я тебе заберу, — разворачивается к нему Клара. — Страну до ручки довели, а на мальчишках отыгрываетесь! А ну, пошел на хуй!

— Что ты себе позволяешь? — взвивается Зорькин. — Да я тебя! Разжалую к чертовой матери за неуважение к власти!

— Ну? — Клара Марковна удивленно упирает руки в зеленые форменные бока. — Давай! Интересно куда!

Ты, может, думаешь, что реанимация — это курорт? Что сюда много народу рвется? А сам не хочешь к нам главным пойти?

Докторша нехорошо улыбается и тяжело идет прямо на возмущенного Зорькина. Еще пара шагов, и она просто вмажет в белую больничную стену его тощее субтильное тело.

— Идиотизм! — восклицает следователь и юркает в дверь.

Клара Марковна возвращается к Ване, снова светит фонариком в мозг.

— А ну давай еще кубик, — командует медсестре, — главное, чтоб сердце выдержало.

В вену снова впивается крохотный комарик, вверх по руке бежит прохлада. Вот она поднимается по плечу к шее, вот шустрым ручейком затекает в голову, вымывая красную вязкую боль.

— Уснул, Клара Марковна.

— Вот и хорошо. Пусть спит. Через пару часов еще кубик вколи, чтоб подольше поспал без перерыва.

* * *

Что за адвокаты пошли? С каких пор следователь должен сам его вызванивать, приглашать на ознакомление с материалами дела? То у него понос, то золотуха, то процесс во Всеволжске.

Зорькин аккуратно положил папочку на свободный стол.

Сколько он будет с ней знакомиться? По-хорошему, три-четыре часа. Все ясно, все последовательно, никаких неожиданностей. Соблюли формальность, руки друг другу пожали и — до встречи в суде. Хотя чего Зорькин в этом суде забыл? Что, других дел нету?