Скиталец. Флибустьерское синее море

– Потому что я хороший. Я честный. Я ему сразу признался, что трус и слабак.

– Ах, какой оказывается, ты честный. Тоже мне, правдоискатель!
– Возмущался Данька.

– А что? Он меня взял юнгой. Меня!

– Хорошо, взял тебя юнгой. Ты скажи, ты ведь перетрусил?

– Когда?
– Спрашивало детство.

– Когда мы залезли на мачту. Бежал по рее и чуть не сорвался. Струсил?

– Ну, струсил. Мачта же качалась, и ветер.
– Оправдывался Юн.

– Ага, ветер!
– Нет, все виноваты, обстоятельства так сложились. Бедненький!

– Но ведь Брайан О`Тул схватил нас за ворот рубахи и удержал, - говорил Юн.

– Удержал. Рубаху порвал.
– Рубаха - пустяк. Тогда Данька узнал цену настоящей дружбы.

– Он же зашил нам ее потом.
– Говорил Юн.
– Он же извинился.

– Извинился. А где ты был, Юн, когда капитан назначил меня матросом?
– Матросом Свен назначил его, а не этого удохлика.

– Я на сундуке сидел, на котором ты спишь в каюте капитана.

– Сидел на сундуке и ножками болтал.
– Упрекал Данька свое детство.

– Ну, было. Было.

– Так.
– Данька пытался найти еще что-нибудь, в чем виновато детство.

– А во время шторма?
– Вспомнил Даня.
– Того первого шторма, когда я с ребятами боролся со стихией.

– Я рядом был.

– А я думал, тебя волной смыло.
– Ехидно заметил Данька.

– Нет, ты же видишь, я здесь.
– Оправдывался Юн.

– Ладно. А когда мы с тобой, я еще был юнгой, мы стояли на палубе, а ребята пошли на абордаж. Помнишь?
– Сам Данька помнил, как прирос ногами к палубе. И те ужасные картины.

– Помню, - признался Юн.

– Тогда мы с тобой впервые увидели, как льется кровь. Как убивают. Крики. Ты же испугался. Испугался, Юн? Это я из-за тебя стоял там в ступоре. Двинуться не мог.

– А я тут причем? Это ты сам застрял.

– Ага. А потом меня капитан тряс рукой, а рука в крови.

– Нет худа, без добра.
– Говорил парень.
– Когда ты увидел эти пятна крови на своей рубашке, здесь в этой комнате, когда ты вернулся оттуда, ты понял, что это не сон. А то еще бы долго думал, что все тебе приснилось.

– Думал бы. Я из-за тебя, Юн, ободрал ладони, когда спускался по канату с мачты. Потом из-за тебя, труса, прятал ладони от матери, что б она не увидела, что я их ободрал.

– Ты всегда во всем меня винишь. Если маленький, то и виноват. Так?
– Голос Юна задрожал, он по настоящему обиделся.

– Да, ладно.
– Даньке отчего-то стало опять жалко этого пацана.
– Не сердись.

– Зато в первом бою, - оживился Юн, - как я тебе помог.

– Это когда? Когда я убил испанца?
– Данька хлопнул себя по колену рукой.

– Да. Это я тебе помог. Это же я тренировался с капитаном Свеном.

– Кто тренировался?!
– Возмутился Даня.
– Это меня капитан обещал сделать настоящим матросом. Это я учился сражаться, стрелять. А ты где-то отсиживался.

– Я не отсиживался. Я еще раньше учился фехтовать. Вспомни, я дрался с Извечным Злом.

– Это, с которым?
– Спросил Даня. Увидел на столе книжонку в тонком переплете, которую он когда-то любил читать. Книга о скромном герое. Взял ее двумя пальцами.

– Вот с этим злом ты сражался?

– Да. Ты припомни, Даня, вот я со шпагой на кухне, а Зло бросилось на меня...

– Опомнись. Опомнись, Юн. Какая шпага? Ты схватил тогда кухонный нож, зажал его в своей ручонке, встал, стоял, как раскоряка и воображал, что дерешься с извечным Злом.

– Я с ним дрался!
– Заявил Юн.

– И ты думаешь, это мне помогло?

– Конечно, - сообщило детство, - а потом мы бросились дальше в бой.

– Вот, вот. Именно бросились, очертя голову. И все из-за тебя.
– Сказал Данька.
– Если бы не ты. Ты тогда испугался. Испугался, что парни будут говорить, ты трус. Поэтому ты бросился ни о чем не думая.

– За то, я прикрыл тогда капитана.

– Ты? Ты прикрыл капитана? Когда испанец хотел ударить Свена в спину? Это я, я прикрыл своей грудью капитана. Ты бы ведь струсил.

– Не правда! Не струсил бы.
– Юн вскочил на ноги. Минута, и броситься с кулаками.

– Ладно. Не струсил, может быть.
– Решил не добивать свое детство Данька. Пусть успокоится.

– А здорово мы тогда маму испугали.
– Вновь оживился Юн. Когда забинтованные обрывками рубахи появились здесь. С кровавым пятном.

– Юн, не стыдно? Мать испугали? Нашел чему радоваться.
– Данька качал укоризненно головой.

– Я не радуюсь.
– Детство начало чесать затылок.
– Правда, не радуюсь.

– А где ты был, - Даня спрашивал своего собеседника, словно он был подозреваемым, - в то время, когда мы ночью крались по берегу, что бы захватить город? Когда на рассвете мы перебрались через стену форта с Брайаном и сняли всех часовых? Открыли ворота. В кустах прятался?

– Нет.
– Оправдывалось детство.
– в кустах и ночью, я бы испугался. Я с тобой был. С тобой не так страшно. И это мы с тобой ножички бросали и всех часовых сняли.

– Господи, вот ребенок.
– Подумал Данька.
– Мы же убили их. А он: ножички бросали.

– Ладно.
– Сказал Даня, словно помиловал этого ребенка.
– А что ты можешь сказать о том, когда меня ранило шальной пулей? Когда мы пробивались сквозь строй испанских кораблей?

– А? Вспомни, как Брайан вынимал из тебя пулю, а потом зашивал. Ковырял в тебе ножичком, а ты палку в зубах держал, чтобы не кричать от боли и не сломать зубы. Парни тебя за руки и за ноги держали, а ты верещал.

– Я не верещал. А стонал.
– В самом деле, как ему было больно. И он думал, что умрет.

– Ну, стонал.
– Согласилось детство.
– И пытался бормотать: матросы не плачут. А сам все равно...

– Я не плакал.
– Оборвал грубо детство Данька. Матросы не плачут, так учил его капитан. И это он будет помнить всю жизнь.

– Все равно. Ты еще вцепился в руку капитана. Ты думал, что помрешь. Вспомни!

– Помню. Думал.
– Бессмысленно отрицать.

– Во! А Брайан тебя заштопал.