Склейки

– Да?

– Ольга, где вы? Мы уже вышли из офиса.

– Я здесь, в машине, за углом.

– Мы сейчас подойдем.

Трубку повесили, и Лапуля открыла дверцу: ей захотелось выбраться из машины. Ноги ее, скованные узкой юбкой, повисли над дорогой, но все никак не могли коснуться земли, и она болтала ими, пока твердая мужская рука не подхватила ее под локоть, помогая выйти.

Лапуля стояла посреди темной улицы, зажатой заборами частных домов. Ее пухлые, криво накрашенные губы дрожали, переливаясь перламутровым блеском; на круглых щеках в свете фонаря отчетливо виднелся белый мягкий пушок.

– Где кассета? – Охранник Волкова был высок и спортивен, но даже ему приходилось смотреть снизу вверх на Лапулю, поднятую над землей высокими каблуками. А она при всем своем росте казалась сейчас трогательной и беззащитной. Ноги ее скользили по мокрому льду, и каблуки, как коготки котенка, тщетно цеплялись за землю.

– Нету...– ответила Лапуля и робко взглянула поверх забора, на окно «Новостей», за которым сейчас уже должен был переодеваться после эфира ее муж.

– Как это? – Охранник, видя ее испуг, забавлялся: наверное, подумал, что она решила набить цену.

– Я ее потеряла, когда там... С Малышевой... Ну там... Вы видели...

Ее рука, изогнутая в запястье и повернутая ладонью вверх, робко указала на курительный балкончик. Охранник Волкова лениво посмотрел туда:

– Точно?

– Точно! – радостно согласилась Лапуля.– Я всю сумку перерыла: точно – там. Я сейчас схожу...

Охранник Волкова нагнулся и посмотрел в салон: на сиденье водителя распласталась вывернутая наизнанку женская сумка, похожая на выпотрошенную зверюшку. На пассажирском сиденье высилась гора всякого дамского хлама.

– Я пойду? – напомнила о себе Лапуля.

– Нет,– ответил охранник.– Я сам. Но если не найду!..

И он ушел. А Лапуля, проводив взглядом его черную узкую спину, быстро юркнула в машину. Автомобиль тронулся с места, и крохотные тюбики помады, пакетики с одноразовыми салфетками, несъеденные помятые конфеты, записные книжки и визитки посыпались на пол. Звякнув, ударилось о рычаг и разбилось крохотное зеркальце.

Я так ясно нарисовала себе эту картину, что даже подошла к окну – посмотреть, не видно ли за забором ближайшего дома следов от машины, не лежит ли там, заметенный снегом, вмерзший в лед золотой тюбик губной помады или, может быть, фантик от дорогой конфеты... Лапуля в офис не возвращалась, никто ее после драки не видел, да и вернуться ей было бы трудно: вряд ли ей хотелось снова попасть в Малышевские костлявые лапы. Но и охранник не возвращался тоже. Кассету нашла уборщица. Значит, никто ее в тот вечер не искал. Но почему? Может ли быть, что охранника отвлекли какие-то дела, и он уехал, оставив такую важную кассету воле случая? Или он посчитал, что случайный человек все равно не поймет, что там изображено, и решил подослать Лапулю? Все это выглядело не слишком логично, но воображение заработало снова.

На другой день заплаканная Лапуля, так и не дождавшаяся мужа с работы, вышла из дома. Мобильник Эдика был выключен, и Лапуля заподозрила его в измене.

Охранник встретил ее в подъезде.

– Кассету я не нашел,– прошипел он, и, словно испугавшись его змеиного шипа, где-то наверху глухо хлопнула, закрываясь, входная дверь.– Ищи сама.

– Как же я найду? – ахнула Лапуля, сжимая в пушистых лапках коричневую брюхастую сумку.

– Как хочешь,– зашептал охранник и посторонился, пропуская вошедших в подъезд парней. Те косо взглянули на странную парочку: высокую крупную женщину и худощавого мужчину, прижавшего ее к подъездной стене, но прошли мимо.– Чтобы на следующей неделе кассета была у меня, договорились?

– И тогда,– сказала Лапуля, приободрившись от мягкого, почти благожелательного тона охранника и от того, что парни все еще поднимались по лестнице,– вы мне заплатите, как договаривались?

– Чего? – искренне удивился охранник. Лапуля вжалась в стену, но все же повторила:

– Заплатите?

Она не успела увидеть, как охранник вынул руку из кармана. Светло-бежевое пятно с яркими бликами костяшек полетело ей навстречу. Затылок стукнулся о

стену, глаз тут же заплыл и начал пульсировать: больно, вязко, тягуче... Охранник развернулся и пошел к выходу и только у самой двери остановился и напомнил: – Договорились. А Лапуля, закрывая мягкой лапкой заплывший глаз, понеслась вверх, домой, и подвывала по дороге – от боли, жалости к себе и скорби о несостоявшейся поездке в Париж.

– Выезжай!

За окном – молочное небо. Когда оно такое, в комнатах почему-то особенно сумрачно... – Выезжай!! – Данка почти орет. Я вздрагиваю: – Что? – Ты где у меня, Ксюх? Говорю: трубу прорвало в пятиэтажке, выезжай. Сенька тебя уже ждет. И сразу на вторую съемку – в двенадцать.

На небе – белый пар облаков. Повсюду в городе он уравновешен серым оттенком талого, смешанного с грязью снега, унылых машин, поникшего меха мутоновых шуб. В этом дворе – не так. Здесь спит горячее, словно подхватившее лихорадку облако пара. В нем – бурые пятна жильцов, разгоряченно машущих руками в сторону своих окон, и оранжевые жилеты ремонтных рабочих. Какая-то техническая хреновина с ковшом уже копает яму. В подъезде сыро. Влажные ступени сливаются с тьмой, но, когда Сенька включает накамерный свет, его приветствуют отблески десятков крохотных луж. Пар оседает на стенах крупными холодными каплями. Кажется, что мы в волшебной пещере.

– Буду писать стенд-ап 12 ,– неожиданно заявляю я Сеньке.

– Здесь?

– На улице,– и я выхожу выбирать место и продумывать текст.

Моя слабость: люблю стенд-апы... Думаю об этом и краснею. Стенд-ап – способ прославиться, попасть в кадр. Да, я смеюсь, думая о такой крохотной, ненужной и мимолетной славе, но и немножко горжусь собой тоже.

А кроме того, стенд-ап – как сложная задачка по математике. В школе я все время любила решать задачки, в которых из огромного, лохматого, ощерившегося иксами и игреками уравнения выходит что-то маленькое, аккуратное, чисто прибранное – как девочка с завязанным бантом.

12

Стенд-ап – часть сюжета, в которой журналист, рассказывая подробности происшедшего, появляется в кадре. Снимается стенд-ап на месте происшествия.

Так и здесь: очень быстро, пока оператор набирает видеоряд, из потока сведений, из массы мнений и фактов мне нужно выбрать самое важное, нужно построить детали в стройные ряды, чтобы ни одна из них не выпала из тела будущего сюжета. Соотношу видеоряд и информацию, выстраиваю канву и, достав блокнот, пишу в нем несколько фраз – два развернутых предложения. Просматриваю раз, другой: сейчас запишем, и ничего уже нельзя будет изменить, и нельзя будет выбросить стендап из сюжета, потому что сделать это – значит расписаться в собственном бессилии.