Сколько длятся полвека?
Шрифт:
Сверчевский, вспоминая, как на уроке тактики в двадцать четвертом году он бездумно предложил кавалерийскую атаку с ходу, поныне испытывал стыд за свою козьмакрючковскую прыть. Было эдакое легкое кружение головы: перед красным клинком никому не устоять. Подобные воззрения, они порой удерживались в войсках, освобождали от необходимости учиться, осваивать технику.
Сверчевский приказал снять стенгазету с броской шапкой: «Нам враг нипочем!» Собрал бойцов эскадрона, терпеливо разъясняя, что враг всегда «почем», победа не дается даром. Плата тем выше, чем пренебрежительнее оценивается противник.
Он говорил об этом с
…В апреле 1928 года Сверчевского вызвали в штаб Украинского военного округа, вели с ним долгие переговоры, касались и прошлого, и академии, и иностранных языков. Такие беседы чреваты перемещением. А ему менее всего хотелось расставаться с полком, с Горбатовым.
Вскоре последовал приказ об откомандировании в Смоленск, в штаб Белорусского военного округа.
— Все ходим под богом и под начальством, — утешал Горбатов. — Поверьте, я не желал бы другого начальника штаба.
По традиции накануне отбытия надо закатить прощальную вечеринку. Но ни с кем, кроме Александра Васильевича, Сверчевский не успел сблизиться. Столовался в полку вместе с командирами–холостякамп, хозяйства не вел.
Видя, что Сверчевский растерянно ищет выход, Горбатов предложил:
— Не возражаете, Карл Карлович, посидим у меня, чайком побалуемся? Я не бражничаю, табака не курю, в картишки не играю. Для веселого застолья ценности не представляю….
Они пили крепкий, душистый чай, ели домашние ватрушки, пытаясь угадать, что ждет каждого впереди.
— Гадание на кофейной гуще. Ждешь одного, ан тебя подкарауливает другое… Потому, небось, наш брат охоч до воспоминаний.
Горбатов задумался, забыл про чай.
— Давно хочу тебе рассказать, Карл…
Впервые назвал по имени и на «ты».
Случай имел восьмилетнюю давность, относился к двадцатому году, к войне с Польшей. Однако не только не забылся — не давал покоя, как застарелая рана.
К Горбатову привели молодого поляка, который уверял, будто он крестьянин, всю жизнь прожил в здешних краях, в лесу ищет корову. Но не мог назвать ни одного из окружающих сел. Желая его припугнуть, Горбатов бросил конвоиру: «Расстрелять!» В это время его вызвали по делу, и лишь через несколько минут он вспомнил о задержанном. Зная исполнительность конников–башкир, испугался, как бы действительно не расстреляли поляка. Тут прозвучали выстрелы, Горбатову доложили: «Шпион расстрелян».
На девяносто девять процентов это был шпион. Не хватало единственного.
— Нехватку эту ощущаю поныне и буду ощущать до последнего дня.
— Значит, в таких делах надо иметь стопроцентную уверенность? — призадумался Сверчевский. — Даже при самой сложной обстановке?
— При любой.
В годы Великой Отечественной войны А. В. Горбатов командовал дивизией, потом — армией. С волнением следил Сверчевский по приказам Верховного Главнокомандующего за продвижением войск Горбатова. Вначале из далекого Ачинска, потом в Польше, надеясь на встречу, особенно под Варшавой, когда Горбатов командовал 3-й армией. И все не случалось.
Им суждено было встретиться в сорок пятом году, когда «виллис» командующего 2-й армией Войска Польского генерала Сверчевского затормозил у резиденции коменданта Берлина генерала Горбатова.
Из писем Карла Сверчевского сестре Хенрике Тоувиньской:
«Моя дорогая Хенька!
Мои жалобы на недостаток времени не были бы обоснованны, если б не редкостная «любовь и нежность» моей младшенькой — Зори — ко мне. Вбила себе в башечку, что ее «коханый папа», Твой лысый брат, когда приходит домой, должен превращаться и в лошадь, и в корову, и даже в осла. После пантомимы начинается разговор на тему «тетя Хеня», во время которого Зоря пальчиком показывает на Твоей последней открытке какой–нибудь дом Старого Мяста и упрямо твердит: «Тетя Хеня дома…»
Мамуся что–то недомогает. Три недели назад ей пришлось пролежать несколько дней в кровати из-за сильных болей в позвоночнике…
Тадек учится вечерами. Он «срезался» на испытаниях в электротехникум… Мне удалось помочь ему устроиться на вечерний рабфак. Он сильно увлекается радио… Между прочим, дважды в неделю транслируют заграничные концерты, и мы несколько раз слышали концерты из Варшавы…
Для мамуси кроме радио развлечением и утешением служат польские газеты, которые я приношу домой. Я получаю почти всю варшавскую прессу, начиная с «Двухгрошувки» и кончая «Роботннком». Нельзя упрекнуть нас в провинциальности.
Теперь, Хеня, насчет Твоего приезда. Мамуся только и считает дни до желанного момента, когда увидит Тебя…
Мамины болезни не всегда чисто физического происхождения. Ее болезненное состояние в немалой степени от тяжкой тоски по родной земле. Кто знает, что бы ей больше помогло: Твой приезд к нам или ее визит к Тебе и нашей варшавской родне. Если бы это зависело только от меня, я несомненно предпочел бы, чтобы мама могла короткое время пробыть у Тебя, у себя на родине. Это бы оживило ее, дало запас сил… Мне кажется, если Ты согласишься и мама получит Твое приглашение, в конце концов она посетила бы Варшаву. Я твердо уверен, что хотя бы двух–трехнедельное посещение Варшавы, где кроме Тебя мама могла бы повидать и остальную часть семьи, дало ей намного больше, нежели Твой приезд, невзирая на то, что Твоего приезда мы все ждем с горячим нетерпением…
Я бы не огорчился, будь ответ столь же длинен, как мои вопросы и так же откровенен относительно не только Тебя и Яся и всей вашей жизни, относительно страны, по которой я тоскую — «mea culpa» [10], невзирая на прочные всесторонние узы, связывающие меня со здешней жизнью…
Все мы сердечно обнимаем вас.
Твой Кароль.
21.XI.26 г.»
«Старо–Константинов, 9.1Х.27 г.
Дорогая Хеня!
Тебя, возможно, удивит место, откуда я Тебе пишу. Так знай, что я уже неделю нахожусь здесь, направленный из Москвы для службы в оное местечко…
Выезжая из Москвы, я оставил мамусю в тяжелом состоянии, болезнь приковала ее к постели…
О себе писать почти нечего. Учебу я окончил успешно и поэтому теперь, оторвавшись от книг, чувствую себя словно новорожденный…
Я бы хотел, Хеня, писать Тебе больше и подробнее. Но свое намерение осуществить не могу, потому что надо ехать по служебным делам. Разреши отложить это до следующего раза. А пока — закончить крепким, долгим объятьем и поцелуем.