Сколько длятся полвека?

«Съезд выражает убеждение, что братоубийственная война, развязанная в Испании иностранным вмешательством немецкого и итальянского фашизма, серьезно угрожает миру во всем мире. Съезд верит, что только победа законного испанского правительства, защищающего свою землю перед нашествием, положит конец мучениям крестьян и рабочих и предотвратит дальнейшие империалистические поползновения диктаторских государств».

Под нажимом руководства партии эта резолюция не была принята съездом.

Из донесения Келецкого воеводского управления Министерству внутренних дел о деятельности легальных организаций в ноябре 1937 года:

«Испанские события разделили на территории воеводства местных крестьянских деятелей на два лагеря, из которых один более сильный — состоит из пожилых и религиозных крестьян, относящихся к этим событиям с долей недоверия и известной скрытной симпатией к мятежным войскам. Другой лагерь, состоящий преимущественно из более молодых и радикальных элементов, склоняется полностью на сторону мадридского правительства, называя его народным правительством».

Варшавская газета «Добры вечур» 27 ноября 1936 года опубликовала воспоминания летчика Тадеуша Стрыховского, участвовавшего в бомбовых налетах на Мадрид: «С тяжелым сердцем я выполнял приказ бомбардировать собор Святого Людовика».

Польское правительство подписало соглашение по невмешательству. Симпатии его были на стороне мятежников, и, несмотря на эмбарго, оно продавало оружие Франко.

Докеры Гдыни бастовали в знак протеста против погрузки оружия для мятежников.

Правительственный официоз «Монитор» 11 декабря 1936 года предостерег польских граждан от вступления в армии борющихся в Испании сторон, угрожая лишением подданства.

Однако распоряжение от 29 июля 1936 года с грифом «секретно», разосланное всем польским консульствам за границей, было откровеннее и не играло в объективность:

«Министерство иностранных дел поручает посылать с копией в Министерство внутренних дел, в департамент безопасности, именные списки польских граждан, которые, по имеющимся в представительстве сведениям, направились в Испанию и вступили в красную армию (!) или приняли официальные обязанности на испанской государственной службе или в самоуправлении. На основе этих же списков Министерство внутренних дел после подтверждения, что данный польский гражданин фактически поступил на государственную службу в Испании — независимо от того, какого характера, принимал активное участие в боях или нет, — распорядится, чтобы соответствующая воеводская власть общей администрации приняла постановление об автоматической потере польского гражданства на основе ст. 11 пункта 2 закона от 20 января 1920 г.».

Как явствует из распоряжения, Тадеушу Стрыховскому, бомбившему города и села Испании, потеря гражданства не угрожала. Зато она угрожала добровольцам, бросившим призыв своему народу: «Каждый должен помнить, что дело Испании — это дело Польши».

Угроза эта была осуществлена.

Незадолго до гибели Ральф Фокс писал:

«В борьбе испанского народа сила любви и ненависти гармонирует с высотой и благородством цели; страсть очистилась идеей, и идея стала страстью. Подвергшаяся чудовищному оскорблению Испания ныне стала объектом любви и ненависти, страхов и желаний столь интенсивных, что они под силу только высшему напряжению человеческого духа».

IV

Мелкий холодный дождь. Моросит и моросит, пробирая до костей.

Люди предпочитают промозглую хмурь безоблачному небу. Тому, что было над Испанией в злосчастный день мятежа.

При такой погоде летчики люфтвафе отсиживаются в казино, в кафе неподалеку от аэродрома. Шлемы висят на спинках стульев. Проглянет солнце, вбежит дежурный, и проигравший в карты, в кости или домино вразвалочку направится к взлетной полосе.

Но пока дождь, Мадрид не оглашается воющими сиренами.

С самого утра мерзнут в очереди женщины в черных, перекрещенных на груди платках. Дверь лавчонки на замке, витрина укрыта мешками с песком. Хозяин посулил, вернее, ему посулили привезти баранину. Они ждут, будут подолгу ждать, эти мадридские матери полуголодных детей.

На стене, потемневшей от дождя, косо приклеенный портрет Лярго Кабальеро. Вождь, непреклонно вскинув голову, устремил свой взор вперед.

Угол трехэтажного дома, как гигантским ножом, срезан фугасной бомбой. Проемы между этажами заколочены деревянными щитами. Лишь в полутемной пустоте под крышей виднеются стол, кресло.

Почему его остановили этот дом, пемая очередь перед запертой дверью? Не так ли выглядит человеческая беда, становясь обыденной? Беда, которая заставляет ни свет ни заря подниматься и брести темными Новолипками, под железно–ритмичный стук колес ехать в переполненном поезде, спать в душном, пропахшем потным бельем и угаром бараке под Казанью, ютиться в ободранной квартиренке на московской окраине… Многоликая беда с тоскливо–однообразными чертами, темным платком, надвинутым на глаза. Как давно связала она его с этими людьми! Привела сюда, в Мадрид. Заставляет отрешенно сидеть в машине под недоуменными взглядами адъютанта и шофера, — генерал, который вечно спешит и подхлестывает других, ни с того ни с сего откинулся на сиденье.

Ни одна из женщин не оглянулась на машину, которую Хосе тщеславно украсил флажком командира бригады. Они нисколечко не похожи на оперных Кармен. Истерзаны годами давней нужды и месяцами войны — бомбами, артобстрелом, холодом, смертью, незримо пристроившейся к каждой мадридской очереди, каждой семье.

В сущности, он их почти не знает. Торжественные встречи, митинги, делегации с подарками… Под Хаэном с группой командиров заглянул в кабачок. С потолка свешивались гирлянды желтых и фиолетовых луковиц, красные стручки перца. Хромой старик в высокой овчинной шапке, угадав в нем главного, протянул цкантимплору: глиняную флягу с двумя горлышками, широким и узким. Ее надо наклонить над головой так, чтоб струя из узкого горла попадала в раскрытый рот. Редко кому удается с первого захода. И тогда — всеобщий хохот. Вальтер был уверен — удастся. На людях ему многое удается.

Он откинул голову — и ни капли мимо рта. Хромой старик восхищенно швырнул шапку об пол.

— Настоящий мужчина!

Старик говорил своим приятелям что–то, вероятно, лестное для Вальтера, судя по ухмылкам, не совсем пристойное… Поговаривают, будто Долорес Ибаррури остановила панику, презрительно кинув удиравшим бойцам: «Вы — не мужчины!»

Когда Вальтер вернул цкантимплору, Дюбуа–Доманьский, безучастно следивший за сценкой, улыбнулся.

— Вы, мой генерал, умеете снискать популярность.

— Это входит в круг моих служебных обязанностей.

Дюбуа–Доманьский говорил с ним по–польски, но обращался, как во французской армии: «мой генерал».

В этом обращении, в переходе с французского на польский содержалась, пожалуй, мимолетная ирония. Небольшая доза дружественной, вполне допустимой, когда дело не касалось службы. Сейчас ирония относилась к легкости, с какой Вальтер завоевывал незнакомых людей.

Его имя набирало известность. Корреспондент–очевидец расписал, как генерал Вальтер с криком «Длинным коли!» шел под Лопера в штыковую. (Не ходил он, и вообще до штыковой не дошло. «Длинным коли!» — это с занятий в Альбасете.)