Скорлупа
Шрифт:
– Как вы себя чувствуете?
Вадим уже изнемог от трех сказанных слов и хотел быстрее в спасительное небытие потери сознания, но все же выдавил сквозь зубы:
– Болит... Все болит...
Врач взял безвольное запястье, прослушал пульс и, заметив шевеление век на изможденном лице, наклонился к солдату:
– Это пройдет. У вас тяжелая контузия, но серьезных повреждений нет. Нужно только время. Наберитесь терпения, все будет хорошо. Боли мы снимем.
– И осторожно спрятал руку Вадима под одеяло.
Перешли ко второму раненому с забинтованной головой, что неподвижно лежал, опутанный проводами датчиков и трубками капельницы.
– Скорее всего, не жилец.
– Палец доктора приподнял веко закатившегося глаза раненого.
– Но, чем черт не шутит. И на двенадцатые сутки, бывает, оклемаются, - повел взглядом в сторону Бута, - и вполне адекватные.
– Но, не с "пулевым с задеванием", дорогой коллега. Какая, уж, в этом случае адекватность, - бесстрастно ответил кто-то. Другие промолчали.
Врачи вышли. Бесшумно впорхнула молоденькая медсестра в накрахмаленном колпаке с красным крестом. Бегло окинула профессиональным взглядом застывшие на кроватях фигуры, частоту падающих капель в капельницах, показания приборов. Поправила занавеску на окне и так же выпорхнула, не заметив согбенного ангела в изголовье того, что с "пулевым с задеванием". И капли в его капельнице перестали падать.
"Гробарь" с роты обеспечения госпиталя привычно сколотит неказистый гроб. После того, как 40-я армия двинулась "за речку" помощь интернациональную оказывать, многое здесь - в госпитале, вошло в привычку. Медсестры уже не теряли сознание при виде окровавленных стонущих тел. И солдат-"гробарь" понял, что лучше загонять гвозди в крышки им же сколоченных гробов здесь - в Ташкенте, чем трясущимися руками патроны в пулеметную ленту где-нибудь "на точке" в неприветливых горах "братской" Республики Афганистан.
Жестянщик запаяет цинковую оболочку гроба, и с ощущением хорошо сделанной работы раскурят солдатики по "косячку" из местной "травки". Глубоко втянут расширяющий зрачки сладкий дым и замрут с блаженной улыбочкой на физиономиях: "Не так уж жизнь плоха".
И уже не "черный тюльпан" понесет тело несчастного в родные края, а обычный рейсовый "борт" Аэрофлота. Умершие в госпиталях не войдут в число тех пятнадцати тысяч четырехсот человек боевых потерь Советского Союза за десять лет "афганского интернационализма". Не войдут. Не удостоятся, так сказать, не сподобятся. Вот такая лотерея и такая математика той необъявленной войны.
Могильная тишина воцарилась в палате. Старинная кладка стен неврологического отделения глушила звуки расположенного по соседству железнодорожного вокзала, где жизнь кипела уже с примесями войны. А Ангел-Хранитель контуженного бережно укрыл своего опекаемого смирительным покрывалом беспамятства - единственной пока защитой того от страшных болей.
Зима в этом южном городе сдалась еще в конце января. По ночам она еще стелила подбитое изморосью одеяло тумана, но раннее солнышко своими лучами-саблями легко кромсало густую пелену, высушивая и быстро подогревая сырой утренний воздух.
Все мало-мальски ходячие неврологического отделения после обхода тянулись в старый парк, пропахший прелыми прошлогодними листьями. Солнце
тянулось все выше и выше, и вот уже исчезал помалу тленный запах уснувшей осенью природы, а рвался в оживающий мир молодой, задорный, неусидчивый аромат первой зеленой травки и набухающих почек.Вадим присел на "свою" скамейку. Тихонько нащупал позу, при которой, казалось, притихает боль, и, закрыв глаза, подставил лицо теплым солнечным лучам. Он облюбовал эту скамейку еще, как только начал с трудом выходить на прогулки. Она стояла в стороне и была без одной доски, этим, наверное, не привлекая желающих присесть. За это и оценил ее Вадим, искавший уединения, а в уединении - спокойствия и возможности хотя бы притупить, хоть ненадолго, бесконечную головную боль.
Скамейка стояла впритык к старому ясеню. Вадим, сдвинув шапку на лоб, прижимал затылок к шероховатой коре и так сидел, замерев. И боль потихоньку уходила. Казалось, старое дерево, насмотревшись на своем веку страданий прошедших через госпиталь солдат, стало целителем. Этот худой, изможденный постоянной мигренью солдатик, кажется, почувствовал в дереве этот дар, и ясень на каждом сеансе усердно, по капельке, уносил своими разбуженными весной соками хворь этого несчастного. А может это Вадим напридумывал себе? Но ему становилось легче.
Его лечили усердно. Лейтенант Опарин - лечащий врач рядового Бута, уделял особое внимание своему пациенту. На примере этого выжившего в страшной контузии солдата молодой доктор имел намерение писать диссертацию. Писать когда-нибудь потом - после. После войны. А пока недавний выпускник медицинского института набирался практических знаний. Но ему казалось, что здесь этой практики недостаточно. Надо туда - "за речку". Там и теория с практикой в одной связке, там и год - за три, там и ордена, и "чеки", и дефицит. Ну, и слава, конечно. Хотя, лейтенант медицинской службы Опарин был не настолько честолюбив. Он был в меру честолюбив. Как и в меру склонен к состраданию, а так же и цинизму - так обостряющегося у медиков на войне.
Лейтенант Опарин написал рапорт о переводе в Кабульский госпиталь. Ходили слухи, что это самый большой госпиталь в мире намечается - тысяч на пять мест. Вот туда попасть бы! Вот там практика! Он очень хотел поднять этого контуженого парня и вернуть в строй. Это должны оценить при рассмотрении рапорта - был уверен.
Удостоенный особой опеки больной Бут быстро шел на поправку. Физические параметры приходили в норму, но моральное состояние оставляло желать лучшего. Был замкнут, неразговорчив, неэмоционален. Опарин предполагал, что это от перманентных головных болей, переходящих в жестокую мигрень, - последствия контузии. Также оставались проблемы с памятью. Нить воспоминаний Бута обрывалась на открытой во время остановки колонны банке тушенки, содержимое которой не пошло на душу солдату.
"Дальше ничего не помню", - сквозь зубы выдавливал Вадим. Упирал остекленевший взгляд в одну точку, или, обхватив голову руками, начинал раскачиваться со стороны в сторону и подвывать утробным стоном. Опарин подавал знак психологу и заканчивал очередной сеанс-попытку восстановить в памяти больного цепочку событий. Он предполагал, что вспомнив трагические минуты и пережив вновь стресс, уже всего лишь стресс, а не страшное потрясение, Бут, наконец-то, начнет жить дальше. Как бы, переступит через этот барьер, и память упрячет в глубины подсознания пережитое - ведь человеку свойственно, в большинстве своем, помнить лишь хорошее и только это хорошее нести по жизни.