Скрытые корни русской революции. Отречение великой революционерки. 1873–1920

Мы молча сидели, не осмеливаясь взглянуть друг на друга.

У нас не было ни малейшего предлога, чтобы отказаться ехать. Кроме того, протест принес бы неприятности нашим сокамерницам, так как они наверняка бы его поддержали, и мы все были бы наказаны. Нас переводили в одиночные камеры, и поэтому наш план полностью провалился.

Итак, все усилия и затраты оказались тщетными, но этот провал стал лишь прологом ко многим будущим неудачам. Иногда катастрофа настигала меня при зарождении планов, иногда в середине процесса, а иногда на самом пороге успеха.

До того времени, как нас перевели в Литовский замок, нам пришлось пережить несколько счастливых мгновений. Кажется, Веру Засулич судили где-то в мае. По ее просьбе я спросила у своих соседей по тюрьме, какого они мнения об ее поступке, и получила самые восторженные отзывы. Даже Муравский, жесткий идеалист, превозносил юную героиню как борца за правду – своим актом возмездия она смыла оскорбление, нанесенное партии. Мы, женщины, также выражали свои симпатии к Вере всеми возможными способами, и в этом нам помогала молодая фельдшерица, через которую мы поддерживали связь с Верой.

Вера очень спокойно и мужественно ожидала суда. Ее адвокат, Александров, страстно желал оправдать ее поступок, огласив все те жестокости, которые претерпели от властей политические заключенные. Его уверенность придавала Вере храбрости, так же как и весть с воли о том, что Трепову неизвестные постоянно присылают пучки березовых розог, перевязанные ленточками со словами: «Ваша любимая эмблема».

Мы узнали от Александрова, что Вере сочувствуют лучшие слои общества и что все ожидают ее оправдания. Кроме того, мы услышали, что революционеры собираются провести демонстрацию и планируют похитить Веру, если ее приговорят.

Как ни велики были эти ожидания, реальность превзошла их.

Когда настал день суда, заключенных и даже тюремных служащих охватили тревога и беспокойство.

– Ее повезли в суд, – сообщила фельдшерица.

Смотрители робко повторяли эти слова шепотом, а мы, узники, в трепете и возбуждении умоляли вместе с ними:

– Скорее поезжайте в суд! Расскажите нам, что там происходит.

– Во дворе и на улице собралась толпа. Стоят солдаты.

– Идите быстро и сразу же возвращайтесь. Что вы так медлите?

Мы знали, что между членами партии и жандармами и солдатами неизбежно столкновение, если Веру подвергнут какому-либо насилию.

Тревога разрядилась громкими криками, доносящимися с улицы:

– Ура! Ура! Вера Засулич!

Я вскарабкалась на подоконник и смогла увидеть множество голов в белых фуражках. Это солдаты приветствовали оправдание Веры Засулич. Что за радость! «О, – подумала я, – если бы только армия поднялась против негодяев!» Эту мысль оборвали раздавшиеся за спиной истерические крики. Это была фельдшерица, едва не падавшая на ступеньках лестницы.

– Оправдана, оправдана! – восклицала она, задыхаясь.

– Почему вы плачете? – спросила я. – Скорее расскажите нам, что там произошло. Ее действительно оправдали?

Фельдшерица отчаянно рыдала и какое-то время не могла говорить. Наконец у нее вырвалось:

– Ох, что там было, что было! Как он говорил, как он говорил! Боже, боже! – И она снова радостно разрыдалась.

Толпа, собравшаяся перед судом, по-прежнему требовала освобождения девушки-героини. Ее отвели в камеру, и толпа напирала на ворота в намерении добиться, чтобы ее выпустили. Ворота поддавались. Начальник тюрьмы испугался и сказал:

– Вера Ивановна, быстро собирайте свои вещи и идите. Слышите, как они шумят?

Вера связала свои пожитки в узел и вышла на улицу. Мы услышали крики восторга, опьяняющей радости, а затем – выстрел!

«Господи, – подумала я, – что случилось?!»

Я снова выглянула в окно. Как только Вера вышла из ворот, ее запихнули в закрытый экипаж. Пока тот пробирался через толпу, произошло необъяснимое. Кто-то выстрелил, и юный Сидорацкий [41] упал мертвый с козел. Но экипаж не остановился и вскоре исчез.

41

Член кружка артиллерийских офицеров.

Мы снова услышали восторженные возгласы. Это приветствовали присяжных. Они пытались незаметно уйти через заднюю дверь, но толпа ждала их и устроила им бурную овацию. Затем пришли наши друзья, адвокаты, и рассказали всю историю от начала до конца. Позже я получила от Александрова, адвоката Веры, фотографию с надписью: Александров благодарил меня за то, что я доверила ему честь защищать столь благородное дело. Портрет передали мне через Александру Ивановну Корнилову, которая приложила к нему записку: «Думаю, эти слова должны предназначаться мне». Она была совершенно права. Я всего лишь передала совет, который пришел с воли. К несчастью, я не имела возможности хранить портреты и письма. Постоянно приходилось их кому-нибудь отдавать, а найти их впоследствии не удавалось. Таким образом навсегда пропали те немногие вещи, которые были мне дороги.

В Литовский замок нас перевели в июне. Дом предварительного заключения я покидала с самыми теплыми чувствами. Находясь там, я познакомилась со многими из наших людей, и некоторые из них остались в моем сердце навсегда. Среди них была и Софья Перовская. Она отличалась такой чистотой и невозмутимостью, словно была персонажем из классической греческой драмы. На ее юном, свежем лице отражались спокойствие духа, уверенная в себе мудрость и превосходство над окружающим миром. Даже улыбка у нее была серьезная, как у зрелого человека. Все подробности ее облика врезались в мою память. Она носила вышитую голубую блузку, которую подарили ей сестры Корниловы. Она была очень маленькая и молоденькая на вид, с круглым, светлым лицом, румяными щеками и тонкими чертами. В глаза бросался ее высокий лоб.

До того как познакомиться с Перовской, я слышала, как о ней восторженно отзываются друзья, особенно Александра Ивановна Корнилова. Перовская уже проявила себя умелым конспиратором и способным пропагандистом. От нее многого ждали.

Впервые я увидела ее в комнате для свиданий, сидящую на диване с Александрой Корниловой. Они разговаривали со своим адвокатом. Я остановилась и спросила у Александры:

– Кто это?

– Перовская, – ответила она.

– Такая маленькая! – сказала я.

– Маленькая, как золотой слиток, и такая же драгоценная, – с гордостью ответила Корнилова.

Софье уже было 24 года, но в своей короткой юбке и голубой блузке она выглядела как школьница. Она холодно поздоровалась со мной. В то время все чайковцы считали мои взгляды крайне экстремистскими. Они называли меня «непредсказуемой личностью», не подчиняющейся никаким запретам и неспособной соблюдать жесткую дисциплину той элиты, которая входила в эту знаменитую группу. Меня действительно не могла удовлетворить осторожная политика Чайковского; и впоследствии, когда революционные организации перешли от устной пропаганды к активной борьбе, сама Софья после долгих и мучительных колебаний прониклась агрессивными настроениями. Но в 1877–1878 гг. она решительно выступала против любых крайних взглядов.