Скрытые корни русской революции. Отречение великой революционерки. 1873–1920

Случай Стефановича может служить классическим примером для всех молодых людей, которые сталкиваются с проблемой, как соблюсти абсолютную честность при любых обстоятельствах, сохранить самоуважение, а также уважение и любовь со стороны товарищей. Одно это условие порождает отвагу, убивает сомнения и колебания и привносит в любое дело энтузиазм.

В назначенный день мы с моей дорогой подругой Соней Ивановой сидели на подоконнике нашей камеры. Мы не отводили глаз от узкого, пустынного проулка. Неожиданно в проулке появились двое людей. Они остановились напротив окна и стали делать приветственные знаки. Их слов мы не слышали. Бритое лицо Якова было почти неузнаваемым, а его суетливые движения и то, как он исподтишка оглядывался по сторонам, вносили нотку дисгармонии в эту радостную встречу. Его спутником был Дейч. Я никогда не видела его раньше. Вскоре после этого они оба пробрались за границу, и снова я увидела Якова уже гораздо позже, когда он отбывал ссылку в Сибири.

Нас, женщин, продержали в Литовском замке месяц. С нами были «свободные» жены, добровольно сопровождавшие своих мужей в ссылку. С целью предотвращения каких-либо заговоров их содержали с теми же самыми строгостями, что и нас, и они долго пробыли в тюрьме до отбытия. Чарушина (бывшая Кувшинская), Синегуб (бывшая Чемоданова), Квятковская [45] (бывшая Коровина) и мы – человек двенадцать – пятнадцать – целыми днями сидели в большой камере и шили. Мы готовили дорожную одежду для тех осужденных и ссыльных, у кого не было своих средств. Александра Ивановна Корнилова, приговоренная к административной ссылке в Вятскую губернию, ухитрялась из тюрьмы руководить снабжением тех, о ком некому было позаботиться. Десятками заказывались дорожные сундуки – мы заполняли их одеждой и через тюремную администрацию отправляли адресатам. Требовалась большая изобретательность, чтобы снабдить приговоренных всем необходимым, не превышая тридцатифунтового лимита на каждого узника.

45

Квятковский участвовал в заговоре по взрыву столовой в Зимнем дворце.

Мы работали проворно. Шутки и смех перемежались печальными вздохами. Наши швейные машинки крутились без перерыва. Старшая смотрительница – женщина с большим опытом – недоуменно следила за нами. Такая жизнерадостность, такое безразличие к нынешним и будущим лишениям в людях, которые прежде не знали ни в чем нужды, служили для нее источником постоянного изумления.

Она была вежлива с нами, но не допускала никаких связей с внешним миром. Даже простые заключенные, приносившие нам обед и прибиравшиеся в наших камерах, приходили в сопровождении смотрителей. Тем не менее мы без труда сообщались с нашими товарищами на воле и в других тюрьмах. Мы знали, что Сергей Кравчинский ведет подготовку к убийству Мезенцова, знали и о том, какими приговорами закончились новые судебные процессы. Однажды мы получили письмо из крепости, в котором сообщалось, что осужденные по «Процессу 193-х» составили коллективное послание своим товарищам, где еще раз огласили свои убеждения, готовность бороться с врагами народа, и просили нас вести борьбу до победного конца. Послание было подписано всеми, кто находился в крепости; они просили разрешения добавить и мое имя. Текст письма был напечатан в России и за границей, но я не видела его много-много лет.

Мы подготовились к долгому пути, договорились о шифрах, секретных явках и местах встречи на случай бегства. Идея побега завладела всем моим существом.

Вступление на революционный путь, безупречные друзья, «хождение в народ», мои знакомства, «Процесс 193-х», создание новых организаций – все это возбуждало и подпитывало мое нетерпение. Мне снились сны о свободе и о напряженной деятельности. Моя вера в свои способности повысилась. Я знала, что готова на риск, готова вынести все, хотя еще не осознавала своего умения влиять на других и удивлялась, почему товарищи относятся ко мне так почтительно.

Поэтому, отправляясь в неизвестную Сибирь, я уже мечтала о возвращении в Россию – на поле битвы. Расставание с товарищами казалось лишь временной бедой, которую сотрет из памяти радость воссоединения.

Очень трудно было прощаться с Софьей Андреевной, которую я вполне успела оценить за год, проведенный в «предварилке» и в Литовском замке. Ее страстная преданность избранному нами делу основывалась на глубоких и серьезных чувствах, отчасти незаметных за сдержанностью и сосредоточенностью, необычных для ее возраста. В то время, хотя ей был лишь 21 год, она привлекла внимание своих старших товарищей, и без нее уже не обходилось ни одно важное начинание. Мы были неразлучны, и все знали, насколько прочно нашу дружбу скрепляет взаимное доверие. Софья в одиночку отправлялась в Архангельскую губернию.

«Свободных» жен и меня отвезли на вокзал, где их в специальном вагоне уже ждали мужья. В ссылку в Восточную Сибирь отправлялось десятеро. Чарушина, Синегуба и Квятковского приговорили к девяти годам каторги; меня – к пяти.

Однако меня сразу же ожидала ссылка. Согласно приговору, годы предварительного заключения засчитывались за отбытие наказания, а кроме того, меня приговорили к пяти годам каторги «на заводах», где восемь месяцев шли за год. Следовательно, за четыре года тюрьмы я уже полностью отбыла срок каторги. Однако жандармы хотели меня проучить и дать мне возможность узнать, что такое каторга.

Каждый из нас находился под присмотром двух жандармов – всего их было двадцать, под командой глупого, трусливого и жадного офицера Петрова. Он не спускал с нас глаз в течение всего пути и действовал на нервы и нам, и своим подчиненным.

Часть третья Сибирь

Глава 16 Путь в ссылку, 1878 год

Сперва нас отвезли на поезде в Нижний Новгород, а там посадили на баржу для заключенных, отведя нам специальное верхнее помещение «для благородных». Нам разрешалось гулять по палубе после того, как закончат прогулку другие узники. Под навесом на палубе находилась крайне неудобная уборная, и мы, женщины, очень страдали. Я сильно заболела, но не могла получить медицинской помощи.

Так мы с мучениями плыли по Волге и по Каме до Перми. Жандармы ни на секунду не сводили с нас глаз. Когда мы гуляли по палубе и двое или трое останавливались, чтобы заглянуть за высокое ограждение, к нам обязательно подходил жандарм и слушал, о чем мы говорим. Тем не менее офицер-великан Петров постоянно распекал своих подчиненных за то, что те недостаточно строго следят за нами. Его глупые запреты окончательно отравили нам дорогу. Мы помирали с голоду. Он покупал нам еду на свои деньги, платя втрое больше нормальной цены, но нам ее не хватало. Позже мы узнали, что офицеры, отвечавшие за другие партии, отличались большей снисходительностью – они позволяли заключенным самим делать покупки и не надоедали им бессмысленным надзором. В течение всего жаркого, пыльного пути, продолжавшегося с 20 июля по 17 сентября, мы лишь один раз сумели нормально помыться, когда нас отвели в баню в Красноярске. За исключением этого раза, рядом с нами, пока мы мылись, всегда стоял жандарм, невзирая на наши протесты.

В Перми было приготовлено десять троек для нас и одиннадцатая для офицера. В каждой кибитке сидели один узник и два жандарма. Несмотря на красоту уральских лесов, путешествие было невыразимо скучным. После двух суток пути женщины заявили, что поедут в одних кибитках со своими мужьями. Петров быстро сообразил, что расходы на пять троек останутся у него в кармане, и с удовольствием рассадил нас в кибитки по двое с соответствующим количеством жандармов. Я ехала вместе с холостяком Стахевичем.

Поездка сразу же стала куда более приятной. Во всех кибитках начались разговоры. «Смотрите на скалы! И на сосны! Какие они высокие!» Кибитки мчались так быстро, что у них постоянно загорались оси. Мы чувствовали дым и запах горящего дерева. Тогда ямщик быстро соскакивал с козел, наламывал охапку зеленых березовых веток, снимал колесо и обкладывал ось листьями. После этого тройки мчались еще быстрее, поднимая колоссальные тучи пыли. Петров то и дело приказывал своему ямщику проехать вдоль всего обоза. Стоя в своем экипаже и держась за верх, он «наблюдал» за нами. Жандармы втихомолку посмеивались над ним и бормотали:

– Набитый дурак! Как он нам надоел! С начала пути мы ни разу не снимали сапог. Чего он боится? Нас двадцать человек, и мы исполним свой долг и без его помощи.

«Набитый дурак» и не думал сдерживаться. Напротив, чем дальше мы ехали, тем наглее он становился. Казалось, что новые, более пустынные места вселяют в него страх, и он проезжал их без остановки. Мы ненавидели его за поднимаемую им пыль и за голод, на который он нас обрекал. Он воровал наши деньги, мешая нам удовлетворить самые примитивные потребности. В Екатеринбурге я серьезно заболела. Фельдшер оказал мне небольшую помощь, и мы помчались в Тюмень.