Скуки не было. Первая книга воспоминаний

Политэкономию нам преподавал Григорий Александрович Белкин (в имени не очень уверен, но фамилию и отчество помню хорошо). Это был живой, подвижный, рано начавший лысеть человек с острыми, умными глазами.

На его лекции и семинары ходило человек пять-шесть, остальные старались увильнуть. Но я эти лекции и семинары не пропускал.

Не могу сказать, чтобы политэкономия так уж меня привлекала, но Белкин мне нравился: слушать его было интересно. А после одного случая у нас с ним установились особые отношения, выражавшиеся, впрочем, лишь в мимолетном переглядывании насмешливыми, понимающими взглядами.

Случай был такой.

Рассказывая нам о политэкономии социализма, Григорий Александрович однажды сказал, что одно из самых очевидных преимуществ социалистического способа ведения хозяйства состоит в том, что у нас — один хозяин. При капитализме, например, газ принадлежит частной газовой компании, электричество — другой, скажем, «Дженерал электрик», водопровод — третьей, канализация — четвертой. И если произойдет одновременно какая-нибудь авария, скажем, электрического кабеля и газовой трубы, ликвидировать эти две аварии надо будет по частям, с каждой компанией сговариваясь отдельно. А у нас это можно сделать одновременно, потому что и газ, и электричество, и вода — все принадлежит одному хозяину, государству.

— У вас есть вопрос? — обратился он ко мне, увидав, что в этот момент я как-то дернулся, может быть, даже поднял руку.

Я встал и сказал:

— Если все так, как вы говорите, объясните, пожалуйста, почему в переулке рядом с нашим институтом вырыли большую канаву, долго что-то там ремонтировали, потом опять зарыли. А месяц спустя опять вырыли и опять зарыли. И все время, сколько я учусь в этом институте, они все роют, засыпают землей, снова роют и снова засыпают…

Выслушав мой вопрос, Белкин пожал плечами и буркнул:

— Ну, это просто головотяпство, бесхозяйственность…

И в свойственной ему иронической манере заключил цитатой из «Двенадцати стульев»:

— К пожарной охране, которую я в настоящий момент представляю, это отношения не имеет…

Однако при этом он как-то очень внимательно на меня поглядел. Даже как будто что-то просигналил мне глазами.

Но тут же, сразу, как ни в чем не бывало продолжил свою лекцию с того самого места, на котором я его прервал.

Вот с тех пор мы с ним и стали переглядываться. Молча.

После этого случая никаких вопросов я ему больше уже не задавал. Но он мне однажды задал.

Проходя по проходу между столами, которые мы по-школьному называли партами, он, встретившись по обыкновению со мной глазами, вдруг остановился и сказал:

— Читал сегодня в «Литературке» вашу статейку. Ну и другие статейки, конечно, тоже. Все написаны будто под диктовку… Интересно, вы сами так пишете? Или это они так делают.

— Это они так делают, — сказал я.

Он кивнул понимающе, словно говоря: «Ну да, так я и думал», — и, не добавив больше ни слова, вернулся к проблемам политэкономии социализма.

Не только мне, но даже и ему, наверное, тогда казалось, что ЭТА проблема (то, что ОНИ там, в редакциях, «со статьями совершают вдвойне кощунственный обряд: как православных их крестят и как евреев обрезают») «к пожарной охране», то есть к политической экономии социализма, уж точно никакого отношения не имеет. На самом деле, однако, имела. И самое прямое.

Полная ясность на этот счет у меня появилась гораздо позже. Я даже могу более или менее точно сказать, когда именно.

Весной 1968 года приехал в Коктебель, где я тогда наслаждался солнцем и морем уже второй месяц (второй срок, как мы тогда говорили), мой друг Боря Балтер. И с ходу предложил мне:

— Давай напишем письмо против цензуры. Подпишут очень многие. Я ручаюсь.

В моем согласии он не сомневался.

То была эпоха писем. Письмо в защиту Синявского и Даниэля. Письмо в поддержку Солженицына. Письмо в защиту Гинзбурга и Галанскова. Еще какие-то… Все эти письма мы с ним подписывали, а одно (в поддержку обращения Солженицына к съезду писателей, где, между прочим, речь шла и о цензуре тоже) даже вместе сочинили… Поэтому Борис был просто изумлен, когда я сказал ему, что ни писать письмо против цензуры, ни даже подписывать, если его сочинит кто-нибудь другой, я не стану.

В запальчивости я даже сказал, что лично мне цензура не мешает.

Это, конечно, была наглая ложь. Цензура тогда обрела неслыханную власть. Цензор обладал правом запрещать любой текст, не прибегая ни к каким аргументам, а просто заявив, что он углядел в нем какие-то аллюзии. Или — неконтролируемый подтекст.

Тем не менее даже тогда я вполне искренно считал, что цензура не главное зло. Я хорошо помнил времена, когда цензор был озабочен только тем, чтобы в визируемый им текст не проникла фамилия какого-нибудь «врага народа» или засекреченное название какого-нибудь военного объекта. Что же касается других цензорских функций, то их — при этом весьма тщательно (никакому главлитчику такая тщательность тогда даже и не снилась) — выполнял редактор.

Именно поэтому я и сказал Борису, что какое бы замечательное письмо мы с ним ни сочинили и сколько бы подписей ни собрали, цензуру все равно, конечно, не отменят. А главное, даже если и отменят, все равно ничего не изменится.

— А что же, по-твоему, надо сделать, чтобы все изменилось? — спросил ошеломленный таким неожиданным аргументом Борис. — Чего бы ты хотел?

— Я бы хотел, — сказал я, — принести свою рукопись не в государственное издательство, а братьям Сабашниковым.

— Ах, так? — насмешливо парировал мой друг. — И что бы ты понес этим своим братьям Собачкиным?

У Бориса была одна маленькая слабость, над которой все мы, его друзья, добродушно потешались: он вечно путал и отчаянно коверкал на свой лад все, даже самые знаменитые фамилии.

Однажды, помню, он подбросил меня на такси на улицу Качалова и скомандовал таксисту:

— А теперь вези меня на набережную Тэрэзы.

— Какой Тэрэзы? — удивился водитель.

— Я тебе русским языком говорю, — довольно раздраженно ответил ему Боря. — На набережную Морисы Тэрэзы!

Вот и в этот раз, когда Боря так комично переврал фамилию известных русских книгоиздателей братьев Сабашниковых, назвав их Собачкиными, я только посмеялся над его вопросом. Хотя вопрос, как это теперь мы все хорошо понимаем, был совсем не глуп.

Но тогда мне даже и в голову не пришло всерьез задуматься над тем, какую рукопись я понес бы братьям Сабашниковым, если бы таковые вдруг у нас объявились. Да и зачем я стал бы об этом думать, если совершенно очевидно было, что никакие братья Сабашниковы уже никогда, ни при какой погоде у нас не появятся.

Представить себе существование частного книгоиздательства в нашей советской действительности мне тогда было так же трудно, как, скажем, вообразить, что решением какого-нибудь очередного пленума ЦК КПСС будет признано целесообразным короновать на царство Владимира Кирилловича.