Скуки не было. Вторая книга воспоминаний

Но мы на этом не остановились, решили, что надо развивать успех, и взяли на себя обязательство сочинять по песне в день. Что ни день — то новая песня про Балтера.

Сейчас я уже не помню, сколько этих песен мы сочинили. Помню только, что в них была отражена роль Балтера на всех крутых поворотах истории нашего государства — от октября 17-го до наших дней.

В первой песне Балтер штурмовал Зимний:

Пока подонков разных Хвалил Сарнов-подлец, Наш храбрый Боря Балтер Брал у царя дворец.

Во второй песне была отражена роль Балтера в коллективизации:

Сарнов и Ст. Рассадин Алексина блюли, А Балтер в это время Сгонял крестьян с земли.

Всех этих наших куплетов я сейчас, конечно, уже не помню. Помню только, что была в них освещена выдающаяся роль Балтера и в индустриализации, и в разделе Польши, и в присоединении к Советскому Союзу стран Балтии, и в войне с белофиннами.

А кончалась эта историческая эпопея прямым нашим обращением к герою:

Отдай крестьянам землю, Дворец верни царю. О прочих безобразьях Уж я не говорю.

Все эти наши стихотворные инсинуации Боря встречал благодушно. Выслушав очередной стишок, снисходительно улыбался: ладно, мол, резвитесь, молокососы! Что вы знаете о жизни, которую я прожил, несмышленыши!

Лишь однажды он вдруг почему-то взорвался: «Вы глумитесь над моими идеалами!»

Но никаких попыток отвечать на наши дразнилки в стихотворной, а тем более песенной форме больше не предпринимал.

* * *

Как я уже сказал, в жизни Биргера после его исключения из партии мало что изменилось. Быть «исключенным» (выброшенным из официальной жизни) ему было не впервой. Однажды в его жизни это уже случилось, и этот факт его биографии даже нашел художественное отражение в одной из песен Саши Галича:

Ох, ему и всыпали по первое, По дерьму, спеленутого, волоком! Праведные суки, брызжа пеною, Обзывали жуликом и Поллаком! Раздавались выкрики и выпады, Ставились искусно многоточия, А в конце, как водится, оргвыводы — Мастерская, договор и прочее… Он припер вещички в гололедицу (Все в один упрятал узел драненький) И свалил их в угол, как поленницу — И холсты, и краски, и подрамники… Томка в миг слетала за «кубанскою», То да сё, яичко, два творожничка… Он грамм сто принял, заел колбаскою, И сказал, что полежит немножечко. Выгреб тайно из пальтишка рваного Нембутал, прикопленный заранее… А на кухне тёща из Иванова, Ксенья Павловна, вела дознание. За окошком ветер мял акацию, Билось чье-то сизое исподнее… — А за что ж его? — Да за абстракцию. — Это ж надо! А трезвону подняли! — Он откуда родом? — Он из Рыбинска. — Что рисует? — Всё натуру разную. — Сам еврей? — А что? — Сиди не рыпайся! Вон у Ритки без ноги, да с язвою… Курит много? — В день полпачки «Севера». — Риткин, дьявол, курит вроде некрута, А у них еще по лавкам семеро… Хорошо живете? — Лучше некуда!.. — Риткин, что ни вечер, то с приятелем, Заимела, дура, в доме ворога… Значит, окаянный твой с понятием: В день полпачки «Севера» — недорого. Пить-то пьет? — Как все, по воскресениям! — Риткин пьет, вся рожа окарябана! …Помолчали, хрустнуло печение, И вздохнув, сказала тёща Ксения: — Ладно уж, прокормим окаянного…

Песня называлась: «Вальс-баллада про тещу из Иванова».

Борина теща была не из Иванова, и звали ее не Ксенья Павловна. И жена Бориса была не Томка, а Лида. И сам Боря был не из Рыбинска, а коренной москвич. И принял он в тот день, я думаю, не «грамм сто», а поболее. В остальном же в Сашиной песне про первое Борино исключение все было рассказано более или менее верно.

Жена с тещей и теперь, конечно, пришли бы Боре на помощь. Но на этот раз все обошлось полегче, чем тогда, в разгар борьбы с абстракционистами, на которых Первый секретарь ЦК топал ногами и орал, обзывая их «пидарасами». Расправа с «подписантами» до масштаба всенародной идеологической кампании (какой при Сталине была борьба с космополитами, а при Хрущеве с абстракционистами) все-таки не разрослась, и на этот раз у Биргера даже мастерскую не отняли.

Не Бог весть какое материальное его благосостояние и раньше никак не зависело от государственной кормушки. Вот и сейчас он жил точно так же, как до исключения. Какие-то гроши зарабатывал уроками. А иногда вдруг — нечаянная радость! — продавалась какая-нибудь «картинка» (так именовал он свои работы: то ли по примеру Мандельштама, который свои стихи пренебрежительно называл «стишками», то ли потому, что у них, у художников, это было так принято).

Что же касается Бори Балтера, то его жизнь после исключения из партии изменилась кардинально. Ведь он был — писатель. На партийном языке — «работник идеологического фронта».

В иных — не таких уж частых — случаях работник идеологического фронта мог быть и беспартийным. Но — не вышибленным из партийных рядов.

Конечно, если бы из партии его исключили за неуплату членских взносов или за «аморалку» — скажем, за участие в каком-нибудь подпольном борделе (такие случаи бывали), — партия, чуть раньше или чуть позже, его бы простила и вновь допустила к государственной кормушке. Но исключение из железных рядов «за политику», плюс упорное нежелание «разоружиться перед партией» или хоть признать свои ошибки — это был самый настоящий волчий билет. О том, чтобы публиковать не то чтобы новые книги, но даже совсем пустяковые какие-нибудь статейки, он не мог теперь даже и мечтать. Даже к ответам на рукописи графоманов его бы теперь не подпустили!

А тут еще как раз в это самое время — так уж совпало! — случился крутой поворот и в его личной, семейной жизни.

* * *

Был в то время у Бори долгий роман с очаровательной молодой женщиной — Галей.

Боря нравился женщинам, у него раньше случались на стороне различные, как выразился бы Слуцкий, короткие романы и адюльтеры. Но роман с Галей, как я уже сказал, был долгим и, как видно, затронул его сильнее, чем все прежние «случайные связи». Боря даже пытался — сперва осторожно, а потом все более настойчиво — ввести свою Галю в наш — достаточно узкий — круг. Так что, похоже, дело было серьезное.

Той осенью мы с ним, как это не раз уже бывало и раньше, оказались вместе в нашем любимом Коктебеле. Но приехали мы туда не вместе, а, значит, и уезжали тоже не в один день. Мы (я с женой и сыном) должны были ехать завтра, а Боре предстояло вернуться в Москву несколько дней спустя. И вот, перед самым моим отъездом, он увел меня куда-то на задворки нашего коктебельского сада, усадил на какой-то камень, сам сел напротив и сказал:

— Я решил покончить с этой историей.

— С какой? — не сразу догадался я.

— Я говорю о своих отношениях с Галей. Я решил их порвать.

— Что такое? Почему? Случилось что-нибудь?

— Да нет, ничего не случилось. Просто я устал жить двойной жизнью. К тому же, — криво усмехнулся он, — я всегда попадаюсь… В общем, я решил поставить на этом деле крест.

Он вынул из кармана мелко исписанный и сложенный вчетверо лист бумаги и сунул его мне, чтобы я прочел. Это было, как я понял, его прощальное письмо Гале.

Но прочитав его, я увидел, что письмо это было совсем не прощальное. Это был меморандум. Очень горячо и безусловно искренне Боря признавался Гале, что любит ее. Любит так, как не любил ни одну женщину. Но он не в силах больше жить двойной жизнь, лгать и обрекать ее на каждодневную ложь. (У Гали была своя семья — муж, какой-то крупный дипломат с «Мерседесом» и четырнадцатилетняя дочь.) В общем, смысл письма был в том, что он предлагал Гале покончить с этой двойной жизнью, и если она действительно его любит, бросить мужа и уйти к нему. А если на это сил у нее не хватит — что ж, винить в этом он ее не будет. Но тогда им лучше больше не встречаться, чтобы не мучить друг друга и своих близких этой постоянной ложью.

— И это ты называешь разрывом отношений? — с некоторым изумлением спросил я, дочитав письмо до конца.

— А что же это по-твоему? — как будто искренне удивился он.

— Ну, а если Галя скажет, что готова бросить мужа и уйти к тебе? Ты к этому готов?

— А! — усмехнулся он той же кривой усмешкой, с какой только что признался мне, что ему надоело «всегда попадаться». — Ты что, с ума сошел? Вот так вот она возьмет и уйдет ко мне от своего «Мерседеса»?

— Ну-ну, — сказал я.