Сквозь ночь

Решетило был свято верен старорежимным образцам. Но веяния времени неумолимы. Жизнь грубо вторгалась в его творчество, требуя новшеств. Волей-неволей приходилось проявлять фантазию. Фантазия же у Решетила оказалась неожиданно буйной.

На вывеске, заказанной ему артелью пекарей-инвалидов, он изобразил жарко пылающую печь, вокруг которой хлопотало множество одноногих инвалидов на деревяшках, одетых в фартуки и рогатые колпаки. Одни месили тесто в квашнях, другие совали в печь выделанные хлебы. Все вместе взятое почему-то смахивало на сцену сожжения грешников в аду.

С цирковыми плакатами у Решетила тоже было не все ладно. Рыкающий лев, изображенный на одном, похож был на завпосредрабисом Людвигова, только не седого, а кирпично-рыжего. У слона были чересчур длинные ноги, а хвост закручен штопором, как у свиньи.

Впрочем, все это не играло особой роли. Отдельные погрешности рисунка Решетило восполнял яркостью красок. Слонов же и львов, так или иначе, в цирке пока не было. Там были одни только лошади, — мой друг Женька Забалуев клялся, что сам видел, как их вели с вокзала.

Мы сбегали с ним в городской сад и потоптались вокруг длинного сооружения из досок, пристроенного к цирку сзади. Дивный запах несся оттуда, чарующий, дивный запах опилок, пропитанных конской мочой. С другой стороны, у закрытого пока главного входа, стояла косая будка с окошечком, как в скворечнице, и надписью «Касса».

Эти пять букв сулили многое, но и требовали немалого. Самый дешевый билет стоил рубль. Мы тотчас сделались шелковыми. Мы стали колоть дома дрова и носить воду с водоразборной колонки, стоявшей на углу. Мы перестали лазить по крышам и стрелять из пугача под окнами. Мы возвращались с речки засветло. Мы клялись, получив по рублю, на всю жизнь отказаться от дальнейших денежных притязаний.

Наконец соединенные усилия принесли победу. Кассирша — малокровная особа в пенсне — молча выложила на пристроенную к окошку полочку два прямоугольничка розовой бумаги, прошитые дырчатой строчкой, с лиловыми штемпельными цифрами и волшебным словом «контроль».

2

Все выглядело празднично в тот вечер. Даже капля на кончике носа у дирижера Нехамкеса сверкала электрическим блеском. Застарелый насморк терзал Нехамкеса зимой и летом, из носа у него постоянно сочилось, как из худого крана, и он давно наловчился в такт музыке сбивать набегающие капли мановением своей дирижерской палочки. Нафталиновый черный пиджак с шелковыми лацканами топорщился на его узких плечах, длинные руки его взлетали как крылья, пленительные звуки галопов и маршей низвергались с украшенного плюшевыми занавесками помоста, в то время как на арене творились истинные чудеса.

Все земные преграды и законы были попраны в тот вечер. Невозможное перестало существовать. Люди там, в заколдованном том кругу, гнулись в три погибели, легко взмывали вверх, дважды перевертываясь при этом в воздухе, стояли на голове, без труда ходили на руках. Сестры-девочки, покачивая плоскими зонтиками, танцевали на тонкой проволоке. Из глаз клоуна Вальдемара били фонтаны слез, рыжие волосы вставали дыбом, в карманах широченных клетчатых штанов его взрывались петарды, а затем оттуда, треща крыльями, вылетали в клубах дыма живые голуби.

Другой клоун, Коко, добела напудренный, играл на крошечной, со спичечный коробок, гармошке. Полуголый и очень худой старик китаец Ван дышал огнем, тащил изо рта версты разноцветных бумажных лент, прыгал сквозь обруч, утыканный длинными острыми ножами, а затем, взяв один из этих ножей, сделал себе харакири. Впалый коричневый живот его вспоролся с арбузным треском, оттуда полилась кровь, его унесли с арены, но он тут же вернулся живой и невредимый. Улыбаясь сморщенным, как сухая груша, лицом, он бежал по кругу вдоль барьера и кланялся; девичья смоляная коса его легко летела за ним. Сзади, ловя ее, бежал, спотыкаясь и поминутно падая, рыжий Вальдемар…

К концу первого отделения мы с Женькой были оглушены. Мы сидели, вцепившись в скамьи и не решаясь выйти в антракте. На померкшей арене шитые галунами униформисты причесывали граблями опилки. Какой-то зеркальноволосый мужчина, в длинном, до пят, туго подпоясанном халате, вышел и стал пробовать тросы-растяжки, тянувшиеся из-под купола вниз, к оплывшим янтарными каплями столбам. Там, вверху, под мягко вздыхающим шатром, поблескивали никелем какие-то две площадки, обитые по краю бахромой. К площадкам были подтянуты никелевые перекладины-трапеции, украшенные на концах кистями.

Мужчина в халате, потрогав поочередно все тросы, отцепил и опустил на арену узкую веревочную лестницу с точеными перекладинами. Опустив, он с величайшей серьезностью подергал ее. Убедясь, что с лестницей, как и с тросами, все в порядке, он с достоинством удалился. Женька, заглянув через соседское плечо в программку, ткнул меня локтем и прошептал:

— Ты! «Четыре черта» сейчас. Эльворти, понял?..

Мы замерли в предвкушении. Скамьи снова заполнились. Нехамкес, заняв свое место, поднял палочку. На кончике его носа повисла сверкающая капля. Человек во фраке, похожий на белобокую сороку, вышел и прокричал в тишине специальным голосом, нажимая на «р»:

— Воздушный полет па-ад куполом цирка. Четыре чер-рта. Труппа Эльвор-рти. Полет исполняется без сетки. Маэстро, пр-рашу!

Нехамкес сбил палочкой каплю, оркестр грянул марш. «Четыре черта», обтянутые от шеи до пят ярко-красными дьявольскими трико, выбежали, раскланялись и стали с кошачьей быстротой взбираться по веревочной лестнице.

Первым поднялся тот, что выходил в халате, — мы сразу узнали его. Наверху все четверо принялись натирать ладони чем-то белым, стоя на площадке в небрежно-изящных позах. Музыка смолкла. Выждав минуту, Нехамкес взмахнул палочкой, полился томящий вальс, и тут началось.

Раскачав трапецию, один из «чертей» молнией перелетел на противоположную площадку, повис там вниз головой и, хлопнув ладонями, негромко произнес:

— Ап!..

Тотчас второй ринулся вслед. Описав головокружительную дугу, он расстался с трапецией и, перекувыркнувшись в воздухе, был пойман за руки первым. Что было дальше, описать трудно. То и дело произнося «ап», «черти» гуляли по воздуху, как по земле. Нагулявшись, они снова собрались вчетвером на площадке и принялись натирать ладони белым из висящего там бархатного мешочка. Они улыбались, стоя в небрежно-изящных позах, подчеркивающих мускулатуру, и стараясь умерить дыхание. Музыка смолкла. И вот, оказывается, главное было еще впереди.

Какой-то человечек, в ниспадающих гармошкой штанах, кургузом пиджачке, просящих каши огромных ботинках, в дырявой, продавленной шляпе и с тросточкой, вдруг вышел на арену. Потоптавшись, он стал, хихикая, взбираться по веревочной лестнице. Четверо сверху смеялись над ним и приглашали его знаками.

Человечек неловко взбирался, то и дело срываясь и придерживая рукой шляпу. Наверху он здорово перепугался. Весь дрожа, он стоял на площадке, вцепясь в канат. Четверо красных помирали со смеху, глядя на него. Боясь двинуться, человечек прижался к канату и потрогал рукоятью трости подтянутую к площадке трапецию. И вдруг, оступившись, сорвался.