Сквозь ночь

— Что ты? — растерянно спросил Игнатий Лукич. — Тоня! — Он тоже побледнел и, подойдя к ней, наклонился и положил на плечо ей руку. — Вот видишь… Ну разве можно было весь день на ногах, по солнышку, с твоим сердцем…

— С моим сердцем… — повторила Антонина Петровна. Отняв от лица ладони, она пристально посмотрела на хорошо одетого человека, которого впервые увидела на кафедре пять лет тому назад.

— Не понимаю, что с тобой, — сказал он. — Ну что ты смотришь так странно?

— Ничего, — усмехнулась она. — Не так уж часто встречаешь грамотных нищих, правда, Игнатий?

— Что? — переспросил он, будто не расслышав. И сразу же выпрямился, сняв с ее плеча руку. — Ах, вот как… — Достав из кармана портсигар, он сказал: — Не поздновато ли, Антонина Петровна, для подобных открытий?

— Извини, не разглядела раньше. За твоими лекциями не разглядела. За твоими возвышенными лекциями…

— Тише! — властно сказал он, глядя через ее плечо.

Шумная экскурсия, выгрузившись внизу из санаторного автобуса, поднималась в парк. Впереди шел непременный фотограф. Раздвинув штатив, он сразу же принялся привинчивать большую деревянную камеру, пока все, притихнув, толпились вокруг памятника. Игнатий Лукич курил, постукивая ногой. А Антонина Петровна, сплетя пальцы, смотрела туда, где за горами-сестрами Юцой и Джуцой снежно белел Эльбрус и еще дальше в глубоком сентябрьском небе угадывался похожий на длинное льдистое облако весь Кавказский хребет.

1956

ФОНТАН

Сквозь зеленоватую воду видно песчаное дно, усеянное слюдяными крапинками, камушками и серебряными монетками. Монетки швыряют в фонтан отдыхающие, все кряду, перед отъездом. А выгребает их щетинистый старик в жилетке, с очень белыми вставными зубами и кошлатой метлой.

Делает он это по утрам, чуть не на рассвете, когда в парке никого нет: ни отдыхающих, ни местных. Прислонив метлу к дереву и подкатав штаны выше колен, он лезет в воду и, кряхтя от ревматизма, возится там, покуда не выберет все монетки. Потом он принимается шаркать своей метлой, подстригать кусты или поливать цветы на аллеях из шланга, поглядывая, как бы в фонтан не забрались дети.

Однажды, застукав там трех мальчишек, он орал так, что его зубы вылетели на землю вместе с розовыми деснами, похожими на докторскую колбасу. Тогда он быстро ополоснул их в фонтане, заправил в рот и снова принялся орать. Но теперь он, кажется, болен, и поэтому можно лезть без опаски.

Две девочки, прислонив портфели к круглой стенке фонтана, разуваются и, оставив тапочки рядом с портфелями, лезут в воду.

— Ты в реке купалась когда-нибудь?

— Нет, не купалась. А ты?

— А я купалась. В позапрошлом году. Когда у тети Дуси была, в Ростове.

— Здорово небось?

— Здорово. Чур, монетки не брать.

— А я и так не беру. Очень нужно…

Тонконогая черноволосая девочка, пожав плечами, роняет монетку и смотрит, как та, блеснув, возвращается на песок. Другая, беленькая, подобрав повыше платье, достает со дна мокрый мутно-зеленый камешек. К фонтану приближается третья.

— Натка! — кричит тонконогая. — Лезь сюда.

— А старик?

— Болен! — радостно сообщает беленькая. — Сегодня с утра старуха подметала.

Ната прислоняет и свой портфель к цементной круглой стенке, разувается и, закинув косицы за спину, тоже лезет в воду, загодя делая восторженное лицо.

— Ух, красота! — шепчет она, хотя с непривычки ногам холодно. Подобрав платье, она шевелит в воде пальцами, чтобы согреться, но тут слышится окрик:

— Наташа!

Высокая, ярко одетая женщина выходит из-за деревьев, направляясь к фонтану. Ната молча вылезает, роняя темные капли на серый сухой цемент.

— И не стыдно тебе? — говорит женщина. — И не совестно?

Ната сует мокрые ступни в сандалии. Девочки, подобрав платья и осторожно переступая, потихоньку переходят на другую сторону фонтана и прячутся за сложенную из зеленоватых склизких камней искусственную скалу, по которой с тихим плеском стекает вода.

— Я спрашиваю, — говорит в тишине женщина, — неужто тебе не совестно?

Застегнув сандалии, Ната выпрямляется, откидывает косички за спину.

— Девчонка! — сдержанно шепчет мать. — Только двойки приносить и умеешь. Марш сейчас же домой. Обед на плите, согреешь себе. И чтобы пока все уроки…

Ната, хмурясь, смотрит через плечо матери, туда, где между деревьями на аллее стоит человек в соломенной шляпе и чесучовом пиджаке. Он глядит в сторону, держа за спиной свернутую трубкой газету, и делает вид, что происходящее вовсе его не касается. Ната ненавидит его высоко подбритый затылок, его руки с волосатыми крепкими пальцами, его красивые глаза и ласковый голос. Она ненавидит его за то, что он старается приходить, когда ее нет дома, и за то, что он приносит духи и конфеты, которые мать на отцовскую пенсию сроду не покупала. И еще за то, что он, здоровый, живет на белом свете, в то время когда отца давно уже нет в живых.

Все это можно прочесть в ее взгляде. И мать, перехватив этот взгляд, говорит:

— Только поешь как следует, слышишь?

И кладет ей ладонь на голову.

От этого прикосновения Нате становится невмоготу. Припав лицом к материнской груди, она вдыхает ненавистный, чужой, стыдный запах и плачет, не зная, как разделить сердце между ненавистью, любовью и жалостью.

— Ну что ты, глупенькая, не надо… Не надо, милая, плакать.

Мать поглаживает ее вздрагивающую спину, целует соленую щеку, оставив след помады, и говорит вдогонку:

— Только смотри, Наташенька, пока все уроки не сделаешь.

Ната уходит не оглядываясь, неся свой портфель. Он свисает чуть ли не до земли. Девочки, выглянув из-за скалы, видят, как ее мать и тот, с газетой, идут по аллее своей дорогой.

— Хоть бы женились, что ли… — говорит тонконогая, по-взрослому поджав губы. Беленькая молча вылезает и, сев на край фонтана, обувается.

Играть им почему-то больше не хочется. Взяв портфели, они уходят. К фонтану приближаются отдыхающие. Порывшись в кармане, мужчина достает пятиалтынный.

— Что ж, на счастье? — говорит он.

— Благо цена небольшая, — усмехается она.

Серебряные кружочки взлетают, падают в воду, медленно погружаются и, блеснув, ложатся на песчаное дно.

1956

ДЕРЕВЦЕ

— Ты деревья видел когда-нибудь?

Вадик призадумался. Нет, деревьев он никогда не видел, но сознаваться в этом ему не хотелось.

— А я, где скоростя у машины помещаются, знаю, — сказал он, подумав. — Мне мой папа показывал. Там такая палочка на руле, а на конце шарик, на нем все скоростя написаны, я знаю.

Папа Вадика был шофер, он третий год ездил на директорском «ЗИМе», а что было раньше, Вадик не помнил. Сережкин же папа был инженер по экскаваторам, они приехали сюда всего полгода назад, а прежде жили на Волге, и Сережка намерен был до конца использовать это преимущество. Пропустив мимо ушей насчет палочки с шариком, он сказал:

— Вот если б ты деревья хоть когда-нибудь видел, тогда знал бы небось.

— А я и так знаю.

— Знаешь ты… Они вон какие, повыше вашей машины.

— Может, скажешь, повыше крыши?