Сквозь ночь

— Так куда ехать-то будем?

Встрепенувшись, расстегиваю пальто, нахожу косо вырванный из настольного блокнота листок, разворачиваю его, нагнувшись к слабому свету приборной доски. И вскоре поднимаюсь по такой же полутемной, как у Антона, лестнице. Хмель с меня сбило совсем, только сердце стучит чуть посильнее, чем следовало бы.

Отдышавшись и найдя спички, читаю длинный столбик фамилий, в конце которого черным по белому написано: «Кринскому — стучать крышкой почтового ящика»… Но мне здесь нужен не Кринский. И, я нажимаю трижды кнопку звонка, прислушиваюсь, как в тишине все сильнее бухает сердце. Затем иду, как во сне, по длинному коридору, неся в руке шапку, за женщиной с крашенными перекисью волосами. Вхожу в комнату, где спокойно — будто ничего не случилось — тикают стенные часы, и выцветший оранжевый абажур с бахромой низко висит над круглым, застланным плюшевой скатертью столиком, а по бокам стоят две узкие, с горками подушек кровати, и со стены прямо и строго глядит человек, так же мало похожий, должно быть, на себя, как и все портреты, увеличенные с паспортной фотографии после войны. Все это я вижу будто сквозь пелену, и откуда-то из-за этой пелены доносится голос женщины:

— Может, разденетесь? У нас тепло…

Достав платок, долго и тщательно сморкаюсь, усаживаюсь, отодвинув в сторону стул. Положив шапку на колени, начинаю, борясь с сердцебиением:

— Дело в том, что… Побеседовав с сыном, я пришел к выводу…

Тут я теряю нить и несколько секунд молчу, поглаживая ладонью мягкий мех шапки. Часы спокойно тикают в тишине. Подняв голову и твердо глядя в угол комнаты, я говорю:

— Мы с вами, Ольга Игнатьевна, — простите, так, кажется? — люди взрослые и понимаем, что в случившемся повинны в какой-то мере обе стороны. Но таков уж наш удел — расплачиваться за ошибки молодежи. Что до меня, то я не намерен уходить от ответственности и готов, если нужно… В конце концов, мы обязаны и… Мы, скажем, могли бы со временем взять к себе ребенка. Квартира у нас просторная, люди мы еще, как говорится, не старые…

Я натянуто улыбаюсь и вдруг замечаю, что женщина плачет, кусая губы. Беззвучные, будто загустевшие слезы медленно сползают по ее щекам, и так же, как вчера, она мнет в пальцах платочек.

— Послушайте, Ольга Игнатьевна, — укоризненно начинаю я, — ну нельзя же так, право…

Закончить мне не дают легкие шаги в коридоре и резкий скрип рывком открывшейся двери.

Даже сквозь морозный девичий румянец мне видны коричневые пятна на ее щеках и лбу. Стягивая с головы пуховую шапочку, она проходит в тишине, глядя то на меня, то на мать испуганно темнеющими глазами. Пуховая шапочка падает на стол, роняя талые капли. На ощупь отстегивая пуговицы пальто, она все еще глядит на меня — совсем как та девушка, у Антона, — и медленно, не отрывая темнеющего взгляда, садится.

И мать, переборов себя, нарушает напрягшуюся тишину:

— Тут, доченька, видишь, отец пришел…

— Вижу, — ровным голосом отвечает она. — Скажите ему, пусть уйдет. Скажите ему, что мы заявления писать не собираемся. Ни в парторганизацию ихнюю, ни в местком, никуда. И пусть не беспокоится.

Кажется, это предел ее силенкам. По-матерински прикусив губу, она падает лицом в свою шапочку, плечи ее трясутся, и мать, хрустнув пальцами, умоляюще говорит:

— Уйдите, пожалуйста.

И я ухожу, бог знает как найдя дорогу по темному коридору.

8

Возвращаюсь домой, будто постарев на десяток лет. Подходя к лифту, встречаю сына. Он сбегает по лестнице, похлопывая перчатками по перилам.

— Привет, батя! — бросает он на ходу. — Там тебя мать заждалась.

— Стой!

Подняв брови, он останавливается. Вкладываю ключик в скважину лифта, где-то вверху негромко щелкает, и трос начинает свою тихую песенку. Глядя на Митину нетерпеливо постукивающую ногу, говорю:

— Был я там…

Видимо, он понимает меня. Бледнея, натягивает перчатку — аккуратно, каждый палец в отдельности.

— Ну и что?

— Можешь не беспокоиться, п-подлец, — сдавленно шепчу я. — Заявления они писать не собираются…

Перчатка надета и застегнута. Сжав другую и поглядев мне в глаза, он говорит:

— Знаешь, отец… По-моему, насчет заявлений ты беспокоился гораздо больше, чем я.

И уходит, не получив ответа.

Кабина, беззвучно, вздрогнув, останавливается, прибыв сверху, а я все еще гляжу в пол, будто упустил что-то из рук.

Дома Нина пожимает плечами:

— Мог бы и позвонить, я уж и не знала, что думать… Обедать будешь?

— Не хочется, — бормочу я, тщательно приглаживая волосы. — Там у нас буфет был, на совещании, перекусил в перерыве…

Не заходя в столовую, сворачиваю в кабинет. Сижу за столом, толкая взад-вперед движок логарифмической линейки. Хожу, натыкаясь на мебель. Пью боржом. Включаю приемник. Откуда-то издалека плывут тихие звуки: поют скрипки, вторит труба, равнодушно отсчитывает что-то свое контрабас. Вкрадчиво нашептывает чужой сипловатый голос. Останавливаюсь у окна. Мороз ослаб, стекла оттаяли, и я вижу, как напротив, через улицу, в освещенном окне танцует женщина. Взмахивая в такт приподнятой правой рукой, наклонясь и покачиваясь, она движется по комнате, поворачиваясь то вправо, то влево. Движения ее удивительно совпадают, с ритмом льющейся из приемника музыки, и этот странный танец немного отвлекает меня. Но вдруг она останавливается, усталым движением откидывает нависшие волосы и, нагнувшись, поднимает с пола паркетную щетку.

Ухожу от окна, выключая приемник, ложусь на тахту, сжав зубы. А через полчаса Анна Иванна осторожно стучится в дверь:

— Ужинать, И… Сидор Кузьмич…

Дальше повторяется вчерашнее и позавчерашнее: ветчина, сыр, чай, мне — стакан в подстаканнике, Нине — ее любимая чашка… После ужина снова долго вожусь в кабинете. Слышу, как Митя, вернувшись, проходит на цыпочках в свою комнату. Позже, выйдя из ванной, останавливаюсь, как и вчера, у его двери. Спит.

В спальне, не зажигая света, влезаю под одеяло и долго лежу, глядя в окна, прислушиваюсь к сонному дыханию жены. Потом тихо, шепотом окликаю ее:

— Нина!

Вздохнув во сне, она повыше натягивает одеяло. Приподнявшись, снова прислушиваюсь. Жаль будить. Жаль ее с тех самых далеких лет, когда она гнулась в тесной и душной каморке при слепящих лиловых вспышках, пока я сидел над книгами.

Но я не могу больше оставаться наедине со своими мыслями. Осторожно положив на плечо жены руку, я бужу ее и рассказываю ей все.

1956

МОИ СТАРИКИ

Мои старики служили в передвижном театре и ездили с места на место по всей области, а я жил у бабушки в областном центре, потому что должен был ходить сперва в детский сад, а затем в школу.

Бабка наша была ворчунья. Она называла меня подкидышем бедолашным, моих стариков цыганами и голодранцами, а их театр погорелым.

— Что это значит — «погорелый»? — спрашивал я.

Она отвечала:

— Поживешь — узнаешь…

И вот однажды мои старики взяли меня в свой театр, дело было во время каникул. Мы долго тряслись в автобусе вместе с другими артистами, а потом я смотрел спектакль. И ничего такого погорелого не заметил. Все было очень интересно. Только сцена, пожалуй, чуть маловата была. Там одного раненого героя-революционера на диван укладывали, и он в длину на сцене не поместился, его ноги спрятались за кулисами. А так все было очень интересно, и я ни за что не мог угадать, кого же играют мои старики. Оказалось, мама играла одну там пожилую гостью — богачку, которая все время обмахивается веером и не произносит ни слова. А отец играл доктора с бородкой и чемоданчиком. Он появлялся слева из-за кулисы, спрашивал не своим голосом «Где больной?» и проходил через сцену направо, а через некоторое время возвращался, вытирая руки полотенцем, и говорил, что ничего опасного для жизни не находит и что все, мол, будет хорошо.

На обратном пути я спросил у него:

— Пап, а что это значит — «погорелый театр»?

Все в автобусе засмеялись, а отец вздохнул и сказал:

— Поживешь, брат, узнаешь…

Дома я не сразу уснул и слышал, как он сказал маме:

— Поверишь, Надя, никогда не испытывал такого стыда.

— Говори тише, — сказала мать, — разбудишь Юрика.

Я всхрапнул для правдоподобия и стал дышать глубоко и ровно, как дышат спящие. Но лучше бы я, кажется, и вправду уснул и не слышал того, что услышал. Потому что любить своих стариков — это одно, а жалеть их — совсем, совсем другое.