Сквозь ночь

Александр Григорьевич прищурился, щипля бородку. Я тосковал молча.

— Но это, впрочем, тоже неважно, — сказал он, наглядевшись на меня вволю. — Все вы не более чем готтентоты, краснозадые зулусы и поросячьи хвосты, м-да… И должен тебе признаться, что у меня нет решительно никакого желания возиться с вами и учить вас чему бы то ни было. Но, видишь ли (тут он потер большим пальцем о желтый указательный), существует на свете некая вещь, без которой окрестные туземцы отказываются давать мне сало, картошку и табак. Посему попрошу впредь не совать полтинники куда попало, а вручать их из рук в руки. Понял?

Я молча кивнул.

— А коли понял, давай начнем…

Он положил передо мной на угол стола полбуханки ржаного хлеба, пристроил сбоку нож, луковицу, сунул мне доску с прикнопленной четвертушкой александрийской бумаги и карандаш. Сам же взял прислоненную к стене виолончель с потертой талией, уселся в стороне и принялся играть.

В ту пору я не знал, что именно он там играет, а теперь знаю. Во время уроков он играл чаще всего «Времена года» Чайковского. Под эти дивные звуки я изнывал по воскресеньям, изображая то хлеб, лук и нож, то стакан, до половины налитый водой, то керосиновую лампу с закопченным стеклом или еще что-нибудь в этом роде. Дома же я отводил по вечерам душу, перерисовывал Шильонский замок и еще одну роскошную картинку — сцену морской Трафальгарской битвы.

Так, впрочем, продолжалось недолго. Вскоре Женька Забалуев надоумил меня, как поступать с полтинниками.

— Ты! — сказал он как-то, перехватив меня в воскресенье по пути на урок и возбужденно блуждая глазами. — Сегодня в кино «Люксе» «Акулы Нью-Йорка», понял? Два человека на один билет…

Один билет стоил тридцать копеек. На оставшийся двугривенный мы до тошноты наелись ирисок и выкурили по папиросе. «Акулы» были в четырех сериях, и дело, таким образом, длилось примерно месяц. Мучимый совестью, я за это время до такого совершенства оттушевал Шильонский замок, что привел в восторг всех соседей.

— Нет, это не ручная работа, — единодушно заявили они. — Это как будто напечатано в типографии.

— Мальчик делает большие успехи, — скромно проговорила мать. — У него очень хороший преподаватель. За урок мы платим полтинник, это, конечно, для нас дороговато, да что поделаешь, мальчик очень способный, надо его учить…

Хуже всего было, однако, в школе. Принеся в класс и поставив на край кафедры выкрашенную грязно-белой масляной краской пирамиду, куб или шар. Александр Григорьевич, как обычно, усаживался в стороне, вытянув свои длинные зашнурованные ноги, и смотрел с глубоким презрением, как мы пускаем бумажных голубей, стреляем в потолок жеваной промокашкой или же звеним перьями, зажатыми в щелях парт.

Меня он вовсе не замечал, и я все глубже погружался в кинопучину. За «Акулами» последовала «Королева лесов», которую в конце первой серии чуть было не распилило пополам, как бревно, на циркульной пиле; за «Королевой» — «Всадник без головы», ездивший на велосипеде по канату, протянутому между небоскребами, за «Всадником» — «Индийская гробница»… Полтинники катились один за другим, и совесть моя с каждой неделей чернела.

Но тут подоспело спасительное лето. Начались каникулы.

— Пусть мальчик отдохнет, — сказала мать.

И верно, мне пора было отдохнуть и попытаться омыть свою совесть в речке. Мы бегали туда ежедневно с Женькой Забалуевым и — о ужас! — однажды, возвращаясь лесом, наткнулись на Александра Григорьевича. Он сидел под деревом, держа на острых коленях испачканный красками раскрытый ящичек. Деваться было некуда. Мы чинно поздоровались, издав вместо слова «здравствуйте» свистящий звук «есть».

— А, готтентоты… — рассеянно проговорил он, глядя как бы сквозь нас на тенистую лесную дорогу.

Я даже оглянулся, но сзади никого не было. Александр Григорьевич же продолжал глядеть туда, держа на весу одну кисточку из пучка, зажатого в левой руке. Тут бы нам и пройти мимо, не задерживаясь. Но меня черт дернул остановиться. Очень уж захотелось посмотреть, что он делает. И я увидел, как кисточка, дрогнув, прикоснулась к картонке, прикрепленной изнутри крышки ящичка; на лесную дорогу лег прозрачный солнечный зайчик. Женька дернул меня за рукав.

— Пст! — шепнул он. — Пошли!..

Но я стоял будто пригвожденный, глядя, как кисти одна за другой вылетают из пучка, тычутся в краски и, поерзав там, повисают на мгновение в воздухе, а затем осторожно прикасаются к картонке. Женька дергал меня за рукав, но я как бы окаменел и стоял так до тех пор, покуда Александр Григорьевич не обернулся.

— Гм, — сказал он, — зулусы… А не кажется ли вам, что глядеть под руку… гм… по меньшей мере невежливо, да…

Он прищурился. Женька отчаянно засопел.

— Впрочем, это неважно, — сказал Александр Григорьевич. — Не стесняйтесь. Я привык.

Сняв с колен ящичек, он поставил его на землю и достал из кармана папиросы.

— Курить будете? — спросил он, вовсе прикрыв один глаз.

Мы затосковали, переминаясь.

— Нет? — проговорил он. — Ну, как угодно. Не настаиваю. В уборной, конечно, куда приятнее.

Мы переглянулись и побагровели сквозь багровый загар. Женька, глупо ухмыльнувшись, сказал:

— А мы и не курим вовсе.

— Вот как? — сказал Александр Григорьевич. — Гм, похвально… Что до меня, то я в ваши годы давно уж… м-да…

Он пустил длинную струю дыма, поставил ящичек на колени и снова взялся за кисти.

— Пст! — умоляюще прошептал Женька. — Пошли…

— До свидания, — произнесли мы.

— Угу, — пробурчал, не оборачиваясь, Александр Григорьевич.

Отойдя на безопасное расстояние, Женька достал из кармана две смятые папиросы.

— Во старик, — восхищенно сказал он. — Хитрый!..

Придя домой, я взял папку с надписью «Дело» и поглядел на Шильонский замок и сцену Трафальгарской битвы. Вечером я выклянчил у отца полтинник.

— Ты! — возбужденно прошептал назавтра Женька, вызвав меня условным свистом. — В кино «Люксе» — «Богиня джунглей», первая серия, может, пойдем, а? Ух, там, говорят, Вильям работает!..

Но я не пошел на «Богиню джунглей», хоть и трудно было оторваться от висящих у «кинолюкса» открыток. Мусоля в кармане полтинник, я постоял там, глядя на бровастого Вильяма в мохнатой кепке, колотящего зараз десяток бандитов, мчащегося куда-то в автомобиле и висящего, ухватившись за лиану, над ямой, полной беснующихся тигров. И, вздохнув, отправился дальше, через весь город, на поросшую дикой травой улицу.

За облупившейся дверью слышались неясные звуки виолончели. Крепко сжав в кармане полтинник, я постучался.

— А, зулус… — сказал Александр Григорьевич, открыв мне. — Что ж, заходи…

Я вошел, охваченный внезапной отчаянной немотой, и, вытащив полтинник, положил его, не глядя, на край этажерки. Он, конечно, тотчас брякнулся и, описав на ребре кривую, провалился. Александр Григорьевич постоял над щелью, щипля бородку.

— М-да… — проговорил он. — Ну что ж…

И взял у меня из-под мышки папку. Люцифер поднялся со своего места, выгнув спину, и поставил торчком хвост. Но на этот раз ему нечего было делать. В папке лежали четвертушки чистой бумаги. Александр Григорьевич задумчиво полистал их.