Сквозь ночь

Здесь любят и умеют поесть и смотрят на гостя за столом как на посланца судьбы. И я охотно присоединяюсь к Пиросмани, мысленно пью с ним кахетинское из турьего роса с серебряной насечкой и повторяю за ним: «Да здрастуйте хлеба сольнаго человека», не придавая значения некоторым нарушениям правописания.

Что до самих натюрмортов Пиросмани, то они тоже полны всяческих нарушений и все-таки великолепны. Они написаны без малейших притязаний на «всамделишность», на обман зрения, на прозаическое правдоподобие. Кувшины, бараньи освежеванные туши, унизанные мясом шампуры, тарелки с фруктами — все это как бы витает в пространстве, взаимосвязанное лишь волей художника, его безошибочным композиционным чутьем.

Пиросмани не увлекался светотенью, его не занимали такие подробности, как шероховатость, блеск, матовость, влажность. Его кисть останавливалась как бы сама собой в тот миг, когда выражено главное. Именно это придает его незатейливой живописи достоинство искусства.

Удивительны картины Пиросмани, изображающие животных. Он любил писать оленей, птиц, ланей, медведей, медвежат. Ладо Гудиашвили впоследствии написал символический портрет «Наш Никола», где изобразил художника с горной ланью, доверчиво глядящей из-за его плеча. Это сочетание воспринимаешь не только как общепринятый в Грузии символ вольнолюбия, но еще и как знак личной доброты Нико. Недобрый человек попросту не смог бы написать «Раненого оленя» с его берущим за душу взглядом слезой подернутых глаз или «Оленя с олененком на водопое».

Говорят, эти вещи своей простотой и выразительностью сродни фигуркам зверюшек из обожженной глины, распространенным в крестьянском быту Грузии. Разумеется, Пиросмани не стилизовал свои картины «под народное творчество». Он попросту выражался как умел — говорил на своем языке, а это и был язык народа.

Порой его свободная фантазия рождала картины колдовской выразительности — скажем, такие, как «Орел с зайцем»: широкий размах серых крыльев, красный, яростный глаз орла, каплет кровь, а схваченный когтями заяц подернут смертной голубизной, совсем как павшая лошадь в знаменитой картине Паоло Учелло.

Но едва ли не самая колдовская из подобных вещей Нико — «Медведь в лунную ночь». Я долго стоял подле этой картины, дивился — что может извлечь талант из черной сажи, свинцовых белил и небольшого количества малярного ультрамарина. Там изображен медведь, взобравшийся лунной ночью на дерево; вдалеке — развалины какого-то замка. Впрочем, все это вовсе даже и не изображено; оно как бы возникает само по себе из черноты ночи. Короче, я отказываюсь описать это словами. Можно обмакнуть кисть в белила, мазнуть по черному — и сажа останется сажей, а белила белилами, а можно и так наколдовать, что белое засияет лунным ореолом на медвежьей шерсти, а черное станет воздухом ночи, и ветвями, и полуразрушенными башнями далекого замка.

Нетрудно догадаться, что палитра Пиросмани состояла лишь из тех немногих красок, какие мог иметь полунищий маляр. Но особенности его колорита, я думаю, произошли вовсе не от бедности. Чтобы понять это, надо прежде всего посмотреть грузинский народный костюм. (К сожалению, теперь это можно без труда осуществить лишь в музее, театре или на концерте какого-нибудь ансамбля песни и танца.)

Впрочем, говоря «грузинский костюм», я выражаюсь неточно; есть костюмы аджаро-гурийские, мингрело-имеретинские, есть костюмы пшавские, карталинские. Но при всех различиях в национальной грузинской одежде заметна общая черта — обилие черного цвета с обязательным участием белого и скупыми вкраплениями ярких тонов.

Грузинская национальная одежда состоит из определенного набора предметов. У мужчин это шаровары, ноговицы, чувяки, архалук, пояс, шапочка или папаха и чоха (то, что в обиходе неверно называют черкеской) или кабакуладжа с откидными рукавами. Почти повсюду (за исключением, пожалуй, одной только Пшавы) чоха бывает черной, ноговицы — белыми (цвета натуральной овечьей шерсти), архалуки же (они виднеются небольшим треугольником на груди) — синие, винно-красные, золотисто-зеленоватые. Вот вам колорит Пиросмани, его излюбленное соотношение красок.

Не могу описать или хотя бы просто перечислить все картины Пиросмани, которые увидел в его зале и в запасниках музея, — всех пекарей, князей и шарманщиков, горожан и крестьян, разбойников с лошадьми, актрис, духанщиков, рыбаков, бездетных миллионеров и бедных с детьми. Могу лишь сказать, что не ошибся, пойдя прежде всего сюда. Потому что Пиросмани — это нечто большее, чем один из художников Грузии. Для меня Пиросмани — это сам дух народа. Его жизнелюбие, его гостеприимство. Его юмор и лукавство. Его гордость, его беззаботность. Его суровость, его доброта. Его непосредственность, его любимые краски.

Вот тут-то, пожалуй, скрыт источник яркого света, встречающего вас на пороге зала Пиросмани в тбилисском музее.

Ну а как же с нездоровыми, на взгляд автора энциклопедической статьи, увлечениями загадочных «определенных кругов» творчеством Пиросмани? Должен сказать, что не обнаружил нигде вредоносных следов этих увлечений. Кажется, никто из грузинских живописцев (а здесь немало художников хороших и разных) и не пытался подражать Пиросмани; да это, по правде говоря, и немыслимо. Не так уж трудно повторить мастерство; но подделать самородную личность нельзя. Она, к счастью, неповторима. Можно лишь поучиться у Пиросмани главному — таланту всегда быть самим собой. Но это наука хоть и трудная, да не вредная ни для кого.

2

Дочь Александра Чавчавадзе овдовела, не пробыв замужем и года. Ей было меньше семнадцати, когда Пушкин встретил на пути в Арзрум арбу, везущую из Тегерана гроб. Нина похоронила мужа на горе Мтацминда, куда он любил подниматься, чтобы поглядеть на Тбилиси.

В камне высекли нишу, достаточную для двоих. На боковой плите бронзового надгробья Нина просила отчеканить: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя!» Прошло двадцать восемь одиноких лет, прежде чем в нише появилось второе надгробие с краткой надписью: «Нина Грибоедова. Родилась 4 ноября 1812 года. Скончалась 26 июля 1857 года».

Говорят, наш век не сентиментален: Признаю, но не радуюсь (ведь кроме чувствительности возможна еще и бесчувственность) и не стыжусь сказать, что стоял у могил Грибоедова и Нины, глубоко взволнованный увиденным. Кованая решетка была приоткрыта, на сухом каменном полу лежал, букетик белых и фиолетовых астр. По сторонам две полукруглые лестницы вели к Пантеону писателей и общественных деятелей Грузии.

Да, я не ошибся: слово «писатели» стоит первым на мраморной доске у входа. Хотя, собственно, входа в привычном смысле нет: есть крутой подъем, открытое место у подножия белой церкви, есть плющ, вьющийся по серому камню, темные кипарисы, тихий плеск родника и немного могил.

В изголовье одной из них поставлен брус полированного гранита, несущий на себе лишь одно глубоко врезанное слово: «Акакий».

— Видите ли, — пояснил мой спутник, — когда Церетели был очень молод, когда еще только начинал, он подписывался: «Князь Акакий Ростомович Церетели». Затем, когда в Грузии все уже знали на память «Сулико» и «Цицинателу», он стал писать короче: «Акакий Церетели». Ну, а потом… потом достаточно было одного этого слова. — И, помолчав, добавил с улыбкой: — А теперь, знаете, и наоборот бывает…