Сквозь ночь
Шрифт:
— Ну и что?
— Пришлось возвращаться. Я его в госпиталь сдал.
Дернув себя за ус, начсклада сказал:
— Тоже сестра милосердия. Ну ладно, иди…
У повара Гриценюка Смольников попросил горячей воды. Умывшись, он съел котелок борща и полную крышечку каши с мясом.
Поздним вечером он лежал на своей койке, глядя в темноту и ожидая, когда заснет Губанков.
Насмеявшись и вдоволь накашлявшись, тот наконец захрапел.
— Слышь, Гирин! — прошептал в темноте Смольников. — Не спишь?
Ему хотелось поговорить. Хотелось рассказать Гирину все и послушать, что он скажет.
Но Гирин спал. Сквозь равномерные
Он полежал еще немного, вздохнул и, повернувшись на бок, уснул — впервые за долгие месяцы — покойным, глубоким сном.
1954
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Дважды в течение недели война прошла сквозь деревню Яворовку, испепеляя все на своем пути и сводя великое многообразие красок живого мира к траурному сочетанию черного и белого. Чернеющими на снегу горелыми грудами были отмечены линии прежних улиц. Черные, словно обугленные, деревья сбегали вниз, к неширокой реке, зияющей полыньями в тех местах, где артиллерийские снаряды пробили лед, обнажив угрюмую свинцовую воду. Белесое, стылое небо висело над этим истерзанным клочком земли. И только одинокий, медленно вздымающийся кверху столбик дыма безмолвно напоминал о том, что не все еще здесь мертво.
Подслеповатая, вросшая в землю хата стояла на краю села, в ложбинке, прикрытая заснеженными буграми с востока и запада. Как видно, именно это обстоятельство помогло ей уцелеть. И это же обстоятельство подсказало лейтенанту Перфильеву выбор огневой позиции для его батареи.
Ложбинка вмиг наполнилась конским топотом, хриплыми голосами бойцов, и старик, вышедший из хаты на шум, увидел, как солдаты долбят лопатками мерзлую землю, готовя себе неглубокие, узенькие окопы.
Слезящимися глазами смотрел он на зеленые пушки, на рыжих, с заиндевевшими мордами лошадей и на солдат, среди которых — кто знает? — могли быть и его сыновья. Так он стоял до тех пор, пока маленький рябоватый боец не окликнул его.
— Папаша, — сказал боец, — как жизнь?
Старик молча пожал плечами. Рябоватый боец вылез из окопчика, положил лопатку на снег и достал из кармана жестянку с табаком.
— Ты зачем, папаша, не выкуировался? — с добродушной серьезностью спросил он, послюнив самокрутку. — Гляди, убьет прежде времени.
Старик пожевал губами, вздохнул и пошел к двери. В хате было уже темновато. По-зимнему рано и быстро смеркалось. Красноватые отблески догорающего в печи огня пробежали по его лицу.
Он постоял, прислушиваясь. На печи кто-то заворочался. Потом женский голос спросил:
— Тату?
— Я, доню, — откликнулся он.
— А кто там, на дворе?
— То солдаты, доню.
— Наши?
— Наши, доню, наши.
Женщина замолчала. Старик постоял еще немного.
— Может, покушаешь? — спросил он.
— Нет, — ответила женщина.
— Я там картошечки сварил, покушала б.
Протяжный, сдавленный стон был ему ответом.
Тихо, стараясь не скрипнуть, прошел он к скамье, углом стоявшей под стенкой, и сел, опустив голову на руки. Женщина вновь застонала — глухо и жалостно. Старик прикрыл глаза и стиснул ладонями голову. Стоны теперь повторялись один за другим через равные промежутки, пока в дверь хаты не постучали. Женщина затихла. Старик
тоже молчал, прислушиваясь. Постучали еще раз, затем спросили:— Папаша, погреться можно?
Он не ответил. За дверью сказали:
— Спят, что ли?
— Тату, — тихо позвала женщина, — пустите, нехай зайдут.
— Господи, господи, — прошептал старик.
— Пустите их, тату, — настойчиво повторила женщина. — Может, и наш Микола где-нибудь так…
Старик прошел в сенцы, лязгнул крючком. Рябоватый солдат спросил:
— Погреться можно, папаша?
Пятеро вошли и остановились у двери, постукивая сапогами и шумно дыша на иззябшие руки.
— Холодище, — сказал рябоватый.
— Седайте, — вздохнул старик.
— Не видать, где седать, — проговорил один.
Другие негромко засмеялись.
Старик молча взял из печки огня и зажег коптилку. Колеблющийся синеватый огонек осветил усталые, заросшие щетиной лица. Солдаты уселись, снимая ушанки, переговариваясь о чем-то своем. Потом один достал из сумки хлеб и банку консервов. Банку вскрыли кривым ножом и принялись есть, накладывая застывшее мясо на твердые, промерзшие ломти хлеба.
— Тату, — тихо позвала женщина, — дайте им покушать горяченького. Чуете, тату?
Старик все так же молча достал ухватом закопченный чугунок и не мигая смотрел, как все пятеро, обжигаясь, едят рассыпчатую, дымящуюся картошку.
Потом постучался шестой.
— Греетесь, черти? — сказал он. — Гунченко, иди, тебя лейтенант вызывает.
Долговязый сержант надел ушанку и вышел, застегиваясь на ходу. Вскоре он вернулся и привел с собой лейтенанта. Лейтенант был совсем молоденький, с виду лет двадцати, не больше. Ушанка у него была завязана под подбородком. Все четверо встали, когда он вошел.
— Сидите, сидите, — сказал он. — Здравствуйте, папаша.
— Картошечки не хотите?, — предложил рябоватый солдат.
— Давайте, — сказал лейтенант.
Он развязал тесемки и снял ушанку. У него были светлые волосы и синие, казавшиеся теперь черными глаза с очень длинными ресницами. Без шапки он выглядел еще моложе.
Усевшись, он взял картофелину и подул на нее, по-детски оттопыривая губы. Поев, оглядел приземистую хату и спросил, сочувственно улыбаясь:
— Так что ж это вы, папаша, один остались?
— Он не один, — сказал рябоватый.
Другие солдаты взглянули на печь.
— Лучше было бы вам в тыл уйти, — сказал лейтенант.
Старик вздохнул и покачал головой.
— Дочка у него там, что ли, — понизив голос, сказал рябоватый, указывая глазами.
— То невестка моя, — сказал старик. — Сына моего жена, — пояснил он. — Младшенького.
— А старуха твоя где? — спросил рябоватый.
— Нема, — ответил старик. — Померла.
— Лучше бы все-таки вам уйти, — сказал лейтенант.
— Нельзя нам было, — угрюмо проговорил старик.
На печи пошевелились, послышался сдавленный стон.
— Больна, что ли? — понизив голос, спросил лейтенант.
Старик неопределенно качнул головой. Все посидели, прислушиваясь. Женщина снова застонала, и тогда старик через силу выжал из себя:
— Родить она должна, такая причина… — и для чего-то показал на свой впалый, перетянутый ремешком живот.
Никто не нашел что сказать. Только лейтенант растерянно протянул:
— А-а-а… — и осторожно надел ушанку, тщательно завязав тесемки у подбородка. — Пошли! — шепотом сказал он.