Сквозь ночь

Как на грех, в ту ночь сорвалась густая метель, зги не видно было, без ракет в такую погоду — беда. Как только Катька появилась, старший лейтенант тотчас же приказал Батракову отправляться дальше.

Сгрузив термосы, Батраков молча уселся на свою повозку, а комроты сообщил соседям по телефону, что ракеты отправлены.

Звучало это сообщение примерно так:

«Фиалка», «Фиалка»!.. Я «Ландыш». «Светлячки» вам отправил».

Фиалка, ландыш, светлячки… Сплошной сон в летнюю ночь. Смеяться бы тут, но вышел не смех, а горе.

Через некоторое время «Фиалка» сообщила, что никаких «светлячков» нет.

Наш старший лейтенант умел отлично скрывать свои чувства. Выслушав это сообщение, он взглянул на часы и сказал: «Ждем еще ровно тридцать минут». И тут же вызвал троих смелых опытных бойцов и приказал им немедленно отправляться в поиск.

Вернулись они перед рассветом и принесли с собой Батракова. Они рассказывали: Егорова повозка стояла на полпути с перерезанными постромками. Вокруг сильно натоптано, на снегу — немецкая пилотка. Егор лежал в стороне, шагов за пятьдесят, лицом вниз, с немецким плоским штыком между лопатками.

По всему судя, немцы, рассчитывая на вьюгу, решили добыть себе «языка», да не вышло. Картина жестокой, безмолвной ночной схватки стояла у нас перед глазами, когда мы хоронили Егора.

А Катька наша так и пропала. Ребята говорили, что по следам видно было: ее увели немцы.

И стало нам без нее худо. Теперь нам подвоз исключительно через полковую гужроту пошел, а с братьями обозниками каши не сваришь. То упряжек свободных нет, то заплутается в темноте и к соседям завезет, — словом, не та совсем жизнь.

Бывало, по два, по три дня горячим не согревались. Грызли сухие концентраты, вплоть до прессованной капусты. — она у нас называлась «чертов потрох».

Старший лейтенант наш до того дошел, что полкового начпрода при бойцах по телефону крепкими словами обложил. Однако это мало чем помогло. Прислали нам, правда, в ту ночь борща и каши, а на следующую — снова ничего. Комроты опять в полк позвонил, и ему ответили, что выслано.

А в ту ночь крутило вовсю, поземка со свистом шла, так что не только видеть — дышать было трудно. Комроты приказал охранению глядеть в оба, мимо не пропускать, чтобы наш борщ другим не достался.

И верно, через некоторое время мы услышали стук колес по мерзлой земле. И сразу же вслед за этим — две короткие автоматные очереди и окрик: «Стой!»

Бросившись на звук, мы увидели одноконную упряжку и немца.

Обмотанный шарфами, белый, похожий на снеговую бабу, он стоял, неловко растопырив руки, и бодро выкрикивал: «Гитлер капут!»

— Ну, это мы и сами знаем, — заметил Сатановский. — Не стоило ради такой новости приезжать среди ночи.

Все так и грохнули.

— Гляди, как обмотался, — продолжал Микола. — Даже и хенде хох как следует сделать не может…

Он, видимо, собрался извлечь из этого случая основательную порцию смеха, но в это время кто-то из ребят крикнул:

— Братцы, да это же Катька!

Мы остолбенели. Впряженная в немецкую офицерскую кухню, она стояла широко расставив передние ноги и, как всегда, низко понурив большую костистую голову, будто думая о чем-то важном и грустном.

Позабыв о немце, все бросились к ней. С нее счищали снег, ее похлопывали, гладили по спине, теребили за уши.

А она подняла голову и в первый раз за все время подала голос — негромко и как-то жалостно, будто хотела рассказать обо всем, что случилось с Егором и с ней.

Тут подоспел наш старший лейтенант. Мы все молча расступились, а он подошел к Катьке, постоял. Хотел, видимо, сказать что-то, да только рукой махнул и отвернулся. Умел наш комроты скрывать свои чувства. Кашлянув раза два, он проговорил:

— В котлы там загляните, может, она еще и ужин привезла.

Посмотрели мы — и верно, полно супу горячего, а под другой крышкой картошка вареная с мясом.

При этих кухнях кроме двух котлов был еще сбоку аккуратный медный краник. Сатановский присел на корточки, приоткрыл краник и рот подставил.

— Какава, — сказал он между двумя глотками. — Ничего, сладкая.

— Ладно, ладно, — ответили мы. — Закрой покамест. Верим.

Он неохотно прикрыл краник, посидел на корточках и произнес непривычно-серьезным голосом:

— Товарищи, а ну-ка, обратите ваше внимание…

Тут надо сказать, что у немцев было особое пристрастие к различным значкам. Каждая часть у них свой значок имела, и мы уже не раз встречались со всякими оленями, носорогами, коршунами и прочим зверьем.

Теперь же над краником была нарисована поджарая борзая собака.

Наш старший лейтенант внимательно поглядел на этот значок и сказал:

— Ужин раздать, пока горячий. Только гостя этого уберите в сторонку, не хочу я, чтобы он видел, какой у нас в полку начпрод пустяковый.

А сам пошел к телефону — командиру полка звонить. Разговор был примерно такой:

— «Лилия»? «Лилия»? Докладывает «Ландыш». Приезжайте, ужином накормлю. Из трех блюд, на третье какао… Привезли, да не с той стороны. Кто? Катька. Да нет, я серьезно докладываю. Лошадь. И еще, кроме того, «языка» доставила… Да что вы, товарищ первый, я не то чтобы водки — чая уже и запах позабыл. «Языка» я вам сейчас отправляю. Есть предварительные данные: против нас опять старые знакомцы… Совершенно точно, гончие…

Так наша Катька стала знаменита на всю дивизию.

А вскоре закончилась Сталинградская битва. Возмужавшая, грозная, двинулась наша армия по своей длинной и трудной дороге — на запад. И мы, саперы, чернорабочие войны, шли теперь уже не взрывать, а строить, И в хвосте нашей ротной колонны шла Катька — офицерскую кухню с собачкой везла. Шла, как и прежде, кошлатая, некрасивая; сгорбится и головой за каждым шагом кивает — вниз-вверх, вниз-вверх, вниз-вверх… Подойдет к ней, бывало, на марше Микола, подаст на ладони кусочек сахару и спрашивает:

— Ну что, старослужащая, до Берлина дойдешь?

«Да-да, да-да…» — отвечала Катька.

И представьте, дошла.

1954

ДРУГИЕ ПЕСНИ

Ченстохов был взят на рассвете, а к вечеру в городе остались только некоторые части второго эшелона. Наступление теперь разворачивалось как туго закрученная пружина, бои шли уже за германской границей.

Лейтенант Наумов слез с попутной машины в самом центре города. Он снял перчатки, подышал на пальцы и огляделся. Было тихо. Посреди небольшой площади стояла, поникнув пушкой, сгоревшая «тридцатьчетверка», ее медленно засыпало снегом. На башне, стволе и гусеницах уже лежали пухлые белые подушечки, и от этого казалось, что она стоит здесь давным-давно и будет стоять всегда. Через площадь шла, подметая снег фиолетовой рясой, молодая и очень красивая монашенка, а вдалеке топтался, постукивая ногой об ногу, регулировщик с двумя флажками под мышкой.