Сквозь ночь

Пока секретарь умывался и говорил о чем-то с женой в соседней комнате, корреспондент, погрузившись в торжественные органные звуки, думал о том, как, в сущности, необычно, неустроенно, удивительно все здесь: вековая дикая степь, и поселок, такой еще голый, и электричество, радио, и эта музыка…

— Ну, как провели остаток дня? — перебил его размышления секретарь. Он вошел в надетой поверх сорочки полосатой пижаме, зачесывая назад мокрые волосы.

— Ничего, с пользой, — встрепенулся корреспондент. — Побывал в мастерских, на медпункте, в клубе…

Секретарь расспросил о впечатлениях, и корреспондент, понимая, чего хочется хозяину, с вежливостью гостя сказал, что впечатления неплохие, только вот в клубе как-то неприютно, библиотека на замке, кружков никаких.

— Да, с этим у нас пока слабовато, — признался секретарь.

Жена его — молчаливая, бледная — вошла и стала накрывать на стол.

— Ругает нас корреспондент за культмассовую работу, — сказал он ей.

— Что ж, за дело ругает, — проговорила она. — Это у вас всегда на десятом плане.

— Во как, — подмигнул Яков Кузьмич. — Имеете союзника…

За чаем он подробно и очень толково рассказал корреспонденту о перспективах совхоза, о расширении посевных площадей и планах строительства на будущий год. Корреспондент записал кое-какие цифры в блокнот. Затем хозяйка постелила ему на диване. Утром он собирался в отъезд, и секретарь, также собиравшийся куда-то, обещал довезти его до райцентра. Улегшись, испытывая приятную мускульную усталость, он подумал о том, что через каких-нибудь три-четыре дня будет дома, в Москве, и с этой легкой мыслью прикрыл глаза.

Яков Кузьмич же долго еще не спал. Его сильно ломило, болели суставы. Прислушиваясь к дыханию жены, он думал, что ломит, должно быть, все-таки к перемене погоды и что это хорошо, так как посевы по весновспашке, пожалуй, никак больше недели дождя ждать не смогут, не выдержат. Подумал он и о том, что такое положение не только у них, процент весновспашки непомерно велик во всей области. Затем мысли его коснулись неприятной истории с Железновым, хотя думать об этом решительно не хотелось. Он поморщился, представив, какое впечатление произвело бы в обкоме заявление железновской жены и как после этого кое-кто не отказал бы себе в удовольствии помянуть незлым, тихим словом и совхоз и его, Силаева.

«Нет, шалишь, брат», — подумал он, укрепляясь в правильности своего решения. Повернувшись на бок и чуть не вскрикнув от режущей боли в крестце, он стал прикидывать, какой из новых совхозов мог бы — пусть в порядке обмена — принять к себе Шурочку и с кем лучше переговорить об этом завтра в райкоме.

Не спал в этот час и Степан Сергеич. Он сидел на смятой постели, держа ноги в тазу с горячей водой и прижимая ладонью темя.

— Говорено ведь тебе, — шептала в темноте Антонина Петровна, — говорено ведь тебе сколько раз, не ешь на ночь. И водочки тоже небось хлебнул, кто ее только выдумал…

— Да ведь не от еды-питья это, можешь понять? — шептал он в ответ. — К дождю, надо думать. Давление меняется, вот меня и прижало. По закону физики.

— Ох, Степа, Степа… Хочешь ты, я вижу, со своими законами на кладбище здесь первым номером лечь.

Он тихо рассмеялся. Ему как-то не приходило в голову до сих пор, что кладбища у них в совхозе, собственно, еще нет и место для него даже не отведено.

— Ну, это дудки, — прошептал он. — Мы еще пока без кладбища как-нибудь.

Он протянул в темноте руку; жена молча легла ему головой на плечо. Он подумал, что давно уже не обнимал ее так. А подумав об этом, вспомнил свой совхоз на Кубани, где директорствовал без малого двадцать лет. Совхоз был красавец, с десятилеткой, амбулаторией, каменным клубом на четыреста мест и длинной тополевой аллеей, выросшей на его глазах.

— Тебе, может, горячей подлить? — нарушила тишину Антонина Петровна.

— Да нет, уж полегчало, — ответил он. — Отпустило маленько. Ты ложись, Тоня, отдыхай.

Нащупав полотенце, он вытер насухо ноги, лег. Из соседней комнаты слышалось ровное дыхание спящих. Синеющее окно раз и другой озарилось слабо, словно где-то вдали дважды коротко полыхнули зарницы.

— А мальчонка-то, мальчонка, — прошептал он вдруг, — слышь, Тоня… Копия Железнова, верно? И дырочка на подбородке, и глаза, и повадка вся…

— Кобель он, твой Железнов, — сонно вздохнула она.

— Вот мы его и призовем к порядку, — прошептал Степан Сергеич. Ему хотелось рассказать жене, как именно будет призван к порядку Железнов, и получить ее одобрение. Но она, кажется, и сама поняла все. Полежав молча, она проговорила:

— Кому-кому, а нашей сестре бабе всегда достанется…

…Сам Железнов же сидел в это время на скамье у жилого вагончика, куря папиросу за папиросой. Дневная смена давно отдыхала, спала. Вдали, где пахали новый массив, появлялись и пропадали две пары медленно ползущих огней, а еще дальше, у горизонта, изредка полыхало неярко, беззвучно, небо там притемнилось снизу, будто заваленное тучей.

Глядя туда, он старался связать, склеить мысли, с самого утра ему это не удавалось. Все рвалось, мельтешило, неслось куда-то, будто по мутной реке в половодье; то и дело поверх мути всплывали какие-то обрывки: ссоры с женой, ее дробный смех, бирюзовые сережки в ушах, день рождения сына; и как он в ростепель вез их из родилки, а машина забуксовала, чуть было не застудили малого. И еще — отъезд, вечер в Кремле по дороге сюда, речи, концерт и сама дорога — снега, снега, снега, знакомство и долгие разговоры с Шурой в тамбуре вагона, ее слова, а больше — глаза, какие-то настежь распахнутые и до того прозрачные, что даже страшно было глядеть в них.

— Шкура, подлец! — Скрипнув, зубами, он дважды ударил себя по колену. — Шкура! — повторил он убежденно, хотя знал, что не шкура вовсе и не подлец и что не обманывал Александру, говоря, что любит ее и что новая жизнь должна быть чиста, как эти бегущие навстречу эшелону снега…

Он опустил голову на стиснутые кулаки. Вся огромная, потонувшая в ночи степь как бы сжалась, пропала, превратясь в клочок белеющей окурками земли под его ногами.

Одна лишь Шурочка — агроном-полевод Александра Игнатьевна Третько — спала в ту ночь спокойно. Она уснула с мыслью о дожде, дождь и приснился ей, шумный, серебряный, долгий. Дождь лил над всей степью, от края до края, и она улыбалась счастливой улыбкой, глядя, как темнеют, насыщаясь влагой, поля.

1958

СКУЧНО

— Дядь Федь, а вы знаете, отчего реактивные самолеты летают?

— М-мм… Отчего же?

— А у них в хвосте воздух. Сжатый такой. Они им отталкиваются. Выпустит, оттолкнется от земли и па-ашел!

— И па-шел… — улыбается дядя Федя. — Иди-ка и ты, брат, пожалуй.

Взяв Валерика за плечи, он осторожно поворачивает его и легонько поддает пониже спины.