Сквозняк из прошлого

Примечание, добавленное адресатом:

Получено в день смерти писателя. Зарегистрировать в разделе Repos – R.

22

Пёрсон терпеть не мог вида и ощущения своих ступней. Они были на редкость некрасивыми и чувствительными. Даже будучи взрослым человеком, он избегал смотреть на них, когда раздевался. Вследствие этого он избежал американской привычки ходить дома босиком – этого регресса через детство к более простым и бережливым временам. Как он содрогался при одной только мысли, что ноготь на пальце ноги может зацепиться за шелк носка (шелковые носки тоже исчезли)! Так женщину передергивает от скрипа вытираемого оконного стекла. Они были узловатыми, они были слабыми, они всегда ныли. Покупка пары ботинок мало чем отличалась от посещения дантиста. Он бросил долгий неприязненный взгляд на предмет, купленный в Бриге по дороге в Витт. Ничто не упаковывается с такой дьявольской аккуратностью, как обувная коробка. Срывание бумаги разрядило нервное напряжение. Эта пара отвратительно массивных коричневых горных ботинок уже примерялась в магазине. Размер определенно был его, и столь же определенно они не были такими удобными, как уверял его продавец. Плотно облегают ногу, верно, но при этом жестко. Он со стоном натянул их и с проклятьями зашнуровал. Ничего, придется терпеть. Задуманный им подъем нельзя совершить в обычной обуви: в первый и единственный раз, когда он попытался это сделать, он то и дело оскальзывался на гладких скальных плитах. Эти башмаки, по крайней мере, должны хорошо удерживаться на предательских поверхностях. Еще он вспомнил волдыри, выскочившие от ношения похожей пары, но только замшевой, которую он купил восемь лет тому назад и выбросил, покидая Витт. Что ж, левый ботинок жал чуть меньше правого – хромое утешение.

Он сбросил темную толстую куртку и надел старую ветровку. Он дошел до конца коридора и преодолел три ступеньки перед лифтом: единственное назначение, которое он мог им приписать, состояло в том, чтобы предупредить об ожидавшем его страдании. Но он презрел рваный краешек боли и закурил сигарету.

Как нередко бывает во второсортных отелях, в этом лучший вид на горы открывался из окон коридора в северной части. Темные, почти черные скалистые вершины с белыми прожилками, некоторые хребты сливаются с угрюмым, затянутым тучами небом; ниже мех хвойных лесов, еще ниже – более светлая зелень полей. Меланхоличные горы! Превознесенные глыбы гравитации!

Дно долины с городком Витт и различными деревушками вдоль узкой реки состояло из окруженных оградами с колючей проволокой небольших унылых луговин, единственным украшением которых были пышно цветущие высокие фенхели. Прямая, как канал, река терялась в зарослях ольхи. Взгляд блуждал по сторонам, но не находил утешения ни в том, что было рядом, ни в том, что далеко – грязная коровья тропа, пересекающая свежескошенный склон, или плантация единообразных лиственниц на противоположной круче.

Первый этап его повторного посещения этих мест (Пёрсон имел склонность к паломничеству, как и его французский предок, католический поэт и почти святой) был посвящен прогулке по Витту к группе шале, расположенных на возвышавшемся над ним склоне. Сам городок в этот раз показался ему еще более неказистым и беспорядочным. Он узнал фонтан, банк, церковь, большой каштан и кафе. И еще там было почтовое отделение со скамейкой у двери, ждущей писем, которые так и не пришли.

Он прошел по мосту и не остановился для того, чтобы послушать заурядный шум ручья, который ничего не мог ему сказать. Вершину склона окаймляли ели, а за ними высился ряд других елей – туманные призраки или заменяющие их деревья – в серовато-белесом уборе под дождевыми облаками. Была построена новая дорога и выросли новые дома, вытеснив скудные приметы местности, которые он помнил или думал, что помнит.

Теперь ему предстояло отыскать виллу «Настя», все еще сохранившую абсурдную уменьшительную форму русского имени умершей старухи. Она продала ее бездетной английской паре перед своей последней болезнью. Ему хотелось взглянуть на крыльцо, как смотрят на стеклянную поверхность, чтобы вложить в нее, будто в конверт, образ прошлого.

Хью замешкался на углу улицы. Сразу за этим углом женщина с лотка продавала овощи. Est-ce que vous savez, Madame…^[41] Да, она знает: в конце этого переулка. Пока он справлялся у нее, из-за ящика, волоча лапы, выбралась большая белая дрожащая собака, и с шоком бесполезного узнавания Хью вспомнил, что восемь лет тому назад он останавливался на этом месте и видел эту самую собаку, которая даже тогда была уже довольно старой и теперь бросала вызов своему баснословному возрасту, только чтобы послужить его слепой памяти.

Окрестности были неузнаваемы – за исключением белой стены. Его сердце билось, как после тяжелого восхождения. Светловолосая девочка с ракеткой для бадминтона, присев на корточки, подобрала с тротуара волан. Пройдя еще немного вперед и выше, он нашел виллу «Настя», теперь выкрашенную в небесно-голубой цвет. Все ее окна были закрыты ставнями.

23

Выбрав одну из помеченных знаком троп, ведущих в горы, Хью узнал другую деталь прошлого, а именно почтенного инспектора скамеек (загаженных птицами и таких же старых, как он сам), которые догнивали там и тут в тенистых уголках – бурые листья внизу, зеленые сверху – вдоль показательно идиллической тропинки, поднимавшейся к водопаду. Он вспомнил трубку инспектора, украшенную богемскими гранатами (под стать фурункулам на носу ее владельца), и еще привычку Арманды обмениваться со стариком грубовато-похабными комментариями на швейцарско-немецком, пока тот изучал сор под треснувшими досками сиденья.

Теперь в этом горном округе к услугам туристов было несколько дополнительных маршрутов и подъемников, а также новое шоссе от Витта до станции канатной дороги, к которой Арманда и ее приятели обычно поднимались пешком. В свое время Хью внимательно изучил публичную карту местности, большую Carte du Tendre^[42] – или Карту Терзаний, развернутую на уличном щите возле почтовой конторы. Если бы он захотел сейчас со всеми удобствами добраться до ледниковых склонов, он мог бы воспользоваться новым автобусом, ходившим от Витта до Драконитовой станции канатной дороги. Он, однако, хотел это сделать старым изнурительным способом и пройти по пути наверх через незабвенный лес. Он надеялся, что драконитовая гондола оправдает ожидания памяти: тесная кабина с двумя скамейками, обращенными друг к другу. Она поднималась вверх, держась приблизительно в двадцати ярдах от полосы дернистого склона в просеке между елями и кустами ольхи. Каждые тридцать секунд или около того она с внезапным дребезгом и встряской натыкалась на опору, но в остальном скользила с достоинством.

Память Хью соединила в один путь несколько лесных троп и проселочных дорог, которые вели к первому трудному этапу восхождения, а именно к нагромождению валунов и зарослям рододендронов, через которые нужно было продираться наверх, чтобы достичь канатной дороги. Неудивительно, что он вскоре сбился с пути.

Его память тем временем продолжала держаться своего собственного направления. Опять он тяжело дышал, следуя за ее безжалостным курсом. Опять она дразнила Жака, красивого швейцарского юношу с лисьими рыжеватыми волосками на теле и мечтательными глазами. И опять она флиртовала с эклектичными близнецами-англичанами, которые называли лощины «Cool Wars», а гребни – «Ah Rates»^[43]. Хью, несмотря на свое прекрасное сложение, не обладал ни крепкими ногами, ни выносливыми легкими, чтобы угнаться за ними даже в памяти. И когда четверка ускорила темп восхождения и исчезла со своими жестокими ледорубами, мотками веревки и другими орудиями пыток (снаряжение, преувеличенное невежеством), он оперся на скалу и, глядя вниз, казалось, видел сквозь движущийся туман образование тех самых гор, по которым ступали его мучители, кристаллическая кора поднималась вместе с его сердцем со дна древнего моря. Впрочем, обычно его спутники настаивали на том, чтобы он прекращал брести за ними еще до того, как они выйдут из леса – унылой чащи из старых елей с крутыми грязными тропинками и зарослями мокрого иван-чая.

Теперь он взбирался все выше, пробираясь через этот лес, дыша так же тяжело, как и в прошлом, когда он не отставал от золотистого затылка Арманды или огромного рюкзака на голой мужской спине. Как и тогда, тесный носок правого ботинка вскоре содрал кусочек кожи на суставе третьего пальца, из-за чего там возник красный глазок, горевший теперь сквозь каждую истертую мысль. Наконец он выбрался из леса и достиг изрезанного скалами поля с сараем, который, как ему показалось, он вспомнил, но ручья, в котором он однажды вымыл ноги, и сломанного моста, внезапно перекинувшегося через пропасть времени в его сознании, нигде видно не было. Он двинулся дальше. Стало как будто немного светлее, но вскоре туча вновь накрыла солнце своей пятерней. Тропа привела к выпасным лугам. Он заметил большую белую бабочку, распростертую на камне. Прозрачные края ее бумажных на вид крыльев, испещренных черными крапинами и пятнами линялого багреца, имели неприятную гофрированную текстуру и слегка дрожали на безрадостном ветру. Хью не любил насекомых, а это казалось ему особенно отталкивающим. Тем не менее прилив необычного милосердия взял верх над его желанием раздавить бабочку слепой подошвой. Движимый смутным соображением, что она, вероятно, обессилена и голодна и была бы рада, если бы ее пересадили на ближайшую булавочную подушечку одного из тех небольших розовых цветов, он склонился к ней, но она с шелестом и шумным шорохом увернулась от его носового платка, неуклюже взмахнула крыльями, преодолевая земное притяжение, и энергично унеслась прочь.

Он подошел к указателю. До Ламмершпица сорок пять минут пути, до Римперштейна два с половиной часа. Нет, этот маршрут не ведет к глетчерной гондоле. Сообщенные указателем расстояния казались такими же смутными и унылыми, как бред.

За указателем вдоль тропы тянулись округлые серые валуны с пятнами черного мха и бледно-зеленого лишайника. Он посмотрел на облака, скрывавшие очертания далеких вершин или провисавшие между ними, как лишний жир на теле. Не стоило продолжать это одинокое восхождение. Пролегал ли хоть раз ее путь по этой тропе, отпечатался ли когда-нибудь замысловатый рисунок ее подошв на этой глине? Он осмотрел остатки одинокого пикника – яичную скорлупу, слущенную пальцами другого одинокого туриста, сидевшего здесь несколькими минутами ранее, и смятый пластиковый пакетик, который быстрые движения женских рук когда-то с помощью щипчиков наполнили колечками белых яблок, черным черносливом, орехами, изюмом и липкой мякотью сушеного банана – всем тем, что к этой минуте уже было усвоено. Серость дождя скоро поглотит все вокруг. Он почувствовал первый поцелуй на своей лысине и повернул обратно к лесу и своему вдовству.

Такие дни, как этот, дают зрению передохнуть и предоставляют больше свободы другим органам чувств. Земля и небо утратили все свои краски. Дождь либо шел, либо притворялся, что идет, либо дождя вовсе не было, и все же казалось, что он идет – в том смысле, который только некоторые старые северные диалекты могут выразить изустно или, скорее, не выразить, а как бы отразить призраком звука, издаваемого моросью в мареве благодарных розовых кустов. «Дождь идет в Виттенберге, но не в Виттгенштейне». Темноватая шутка в «Траляциях».