Сладострастный монах
Шрифт:
Пришло время покинуть беседку, ставшую сценой бесподобных удовольствий. Прежде чем вернуться в замок, мы совершили несколько кругов по лабиринту, дабы замести следы испытанных нами наслаждений. Прогуливаясь, мы мило болтали.
— Как я была с тобой счастлива, милый Сатурнен, — сказала мадам Динвиль. — А ты не обманулся в своих ожиданиях?
— Как же можно, я до сих пор смакую восторги, коими вы меня столь милостиво одарили, — галантно ответил я.
— Благодарю, — сказала мадам Динвиль. — Однако с моей стороны было не слишком благоразумно уступить тебе. Ты не проболтаешься?
Я возразил
Мы умерили беседу, зато ускорили шаг. От меня не укрылось, что мадам Динвиль озабоченно стреляет по сторонам глазами, но я не мог понять, в чем причина подобного поведения.
Да и кто мог подумать, что после столь бурного дня ей хочется еще? Мадам Динвиль вознамерилась увенчать дело последним сношением и теперь высматривала, не подвернется ли какой слуга. Читатель, вероятно, понял, что она приютила между ног самого дьявола, и он недалеко ушел от истины.
Мадам Динвиль старалась оживить меня и губами, и языком, да все напрасно. Такова печальная правда. Как же она поступила, чтобы достичь своей цели? А вот послушайте.
Будучи юношей, лишь начавшим постигать устройство этого мира, я тешил себя мыслью, что дебют у меня состоялся недурной. Не проводить после всего, что было, мадам Динвиль до ее спальни я счел проявлением неуважения. Поцеловав ее напоследок, я собрался уходить.
— Как это понимать? — удивленно воскликнула она. — Неужели ты хочешь меня покинуть? И времени всего-то восемь часов! Оставайся, а с кюре я обо всем договорюсь.
Возможность пропустить мессу показалась мне привлекательной, и я охотно согласился, чтобы она за меня ходатайствовала. Усадив меня на кровать, она заперла дверь и села рядышком, требовательно глядя мне прямо в глаза и не произнося ни слова. Молчание мадам обескуражило меня.
— Ты больше не хочешь? — спросила она наконец.
Зная, что я вконец выдохся, я так смутился, что не мог вымолвить ни слова. Признать собственную несостоятельность было немыслимо, и я опустил глаза, чтобы скрыть свой стыд.
— Ни одна душа на свете не сможет за нами подглядеть, — продолжала мадам Динвиль. — Давай снимем нашу одежду и ляжем в постель. Разоблачайся, милый, и скоро твой несговорчивый дружок вскочит опять, уж предоставь это мне.
Взяв на руки, она перенесла меня на кушетку и стала раздевать с лихорадочной нетерпеливостью, пока я не оказался в желательном состоянии, то есть голый, как в день появления на свет. Скорее из вежливости, нежели из удовольствия, я позволял ей делать все, что ей будет угодно.
Повернув меня на спину, она начала сосать мой бедный член, погружая его в рот по самые яйца. Мне было хорошо видно, что она пришла в экстаз, ибо член был весь покрыт слюной, похожей на пену. Ей удалось несколько оживить его, но так незначительно, что в том не было для нее никакой пользы.
Убедившись в тщетности подобного обхождения, она направилась к туалетному столику и вернулась с маленьким флаконом, содержавшим какую-то беловатую жидкость. Смочив ею свои пальцы, она начала яростно втирать ее в яйца и член.— Ну вот, — удовлетворенно произнесла она, закончив свое дело, — теперь-то ты ни за что не отвертишься.
Я с нетерпением стал ожидать исполнения ее предсказаний. Легкое пощипывание в яичках подогревало надежду на успех. Она поспешила раздеться, прежде чем наступил эффект. Не позднее чем она осталась обнаженной, кровь во мне так и вскипела. Мой пенис развернулся во весь рост, словно внутри него освободилась пружина. Как безумец, я схватил мадам Динвиль и завалил ее на кровать. Я упивался ею, едва позволяя ей дышать. Я был слеп и глух. Изо рта у меня вырывались хрипы разъяренного животного. Все мысли были посвящены одному: ее п…де.
— Погоди, любовь моя, — вскричала она, стараясь от меня оторваться, — не торопись так уж! Продлим наши удовольствия, изопьем до дна наши радости! Положи голову на мои ноги, а я положу на твои. Сунь язычок ко мне в п…ду. Вот так. О, я на седьмом небе!
Тело мое, вытянутое вдоль ее тела, плавало в море неги. Я погружал язык во влажный грот так глубоко, как только мог, и если бы это было мыслимо, то погрузился бы туда с головой. Энергичное посасывание клитора вызвало обильное выделение нектара в тысячу раз восхитительнее того, что предлагала Геба богам Олимпа. Читатель может спросить, а что пили богини? Разумеется, то, что вытекало из лейки Ганимеда.
Мадам Динвиль обеими руками обхватила мой зад, а я сжимал ее упругие ягодицы. Ее губы и язык гуляли по моему члену с лихорадочным неистовством. Так же и я поступал с ее нижними частями. О том, что восторги ее невероятно возросли, мне говорили участившиеся судороги и поминутное сведение и разведение бедер. То умеряя, то наращивая усилия, мы постепенно приближались к пику наслаждения, а перед самой вершиной словно одеревенели, призвав все свои способности, дабы в полной мере вкусить неземного блаженства.
Облегчились мы одновременно. Из ее п…ды вылилась восхитительно теплая жидкость, которую я жадно ловил ртом. Ее рот также наполнился моим нектаром. Его оказалось так много, что ей потребовалось несколько глотков, чтобы проглотить его, и она не выпускала изо рта мой член до тех пор, пока не убедилась, что не осталось ни одной капли. Экстаз прошел, и я испытал отчаяние оттого, что его нельзя тут же повторить. Но таково уж плотское наслаждение.
Вновь оказавшись в том жалком состоянии, из которого меня вывело снадобье мадам Динвиль, я возгорелся желанием еще раз прибегнуть к его чудодейственной силе.
— Нет, дорогой Сатурнен, — ответила мадам. — Я слишком тебя люблю, чтобы позволить тебе погибнуть. Радуйся тому, что есть.
Не испытывая особого желания встретиться с Творцом даже ради еще одного круга удовольствий, я последовал примеру мадам Динвиль и быстро оделся.
Понимая, что она не осталась недовольной тем, как я исполнил свою роль, я испросил у нее разрешения продолжить когда-нибудь наши игры.
— Когда ты хочешь прийти в следующий раз? — спросила она, целуя меня в щеку.